Леонид Люкс. К столетию «философского парохода». Мыслители «первой» русской эмиграции о русской революции и о тоталитарных соблазнах ХХ века.

За те несколько месяцев, что я неторопливо читал эту книгу, мое мнение о ней радикально изменилось. Я по-прежнему считаю ее замечательным и весьма полезным исследованием. Но если раньше я воспринимал монографию, как еще один академический труд известного слависта на хорошо изученную тему, то теперь вижу в ней сигнал тревоги, сирену, публицистическое предупреждение (не первое, но – как знать – не одно ли из последних). Откуда эта актуальность, если книга собрана из статей разного – иногда отдаленного – времени?

Притом – с неожиданными линиями разлома мирового сообщества. Неожиданными ли? Я хотел бы взглянуть на книгу в горизонте этого вопроса.

Первая из ее четырех частей посвящена истокам тоталитаризма и фокусируется на двух эпохальных книгах-манифестах: это «Основы ХIХ века» Чемберлена и «Что делать?» Ленина. Почему именно эти два текста? Вопрос не такой уж тривиальный. Ведь почва тоталитарного дискурса на рубеже веков была – sit venia verbo – обильно унавожена и без этих книг. К тому же сферы их влияния почти не пересекались: для европейской социал-демократии «Что делать?» – это якобинская ересь, эксцентричный опыт «незрелых» социалистов. В России, в свою очередь, расистская мифология Чемберлена, кажется, никого, кроме Э. Метнера, не взволновала. Но, во-первых, автора книги о «философском пароходе» особо интересовали параллели и связи судеб двух будущих тоталитарных империй – Германии и России. И, во-вторых, Чемберлен и Ленин дали эффективную формулу практического построения тоталитаризма, его, если угодно, сотериологии: «партия» спасает «народ» от «врага», отбрасывая моральные предрассудки и лукавые уловки цивилизации. Значение переменных в этой функции будет варьироваться (скажем, сегодня метафизическим врагом может стать «неправильная» религия) , но она сама оказалась на удивление устойчивой.

Как показывает Леонид Люкс, в этом была неслучайная логика. Раса и класс стали бифокальным центром, в котором сошлись многие антилиберальные тенденции, поскольку они позволяли соединить научный дискурс и энергию волюнтаризма с непроверяемыми идеологическими схемами. По отдельности этими элементами полон весь XIX век: мы встречаем их в романтической историософии, в культе героев, в народопоклонстве, в презрении к «мещанству», в утопиях и евгенических проектах, в эзотерике и т.п. Но именно двум означенным книгам удалось собрать все это в устойчивую контрпросвещенческую псевдоморфозу единства теории и практики на основе воли харизматичных вождей. И в результате – инициировать, по словам автора, «атаку справа» и «атаку слева», которые Запад по сути дела так и не отразил. По исторической влиятельности для XX века рядом с этими книгами может быть поставлена только работа Ж. Сореля «О насилии», в которой с классической откровенностью говорится о четырех новых силах истории: о вождях, массе, мифе и насилии. Но сорелевский неопределенный «миф» уступал темной энергетике конкретного образа «врага»: расы и класса. Поэтому вожделенный канал для ненависти был прорыт не подобными Сорелю авторами, а более примитивными (в сущности – нелепыми) книгами, которые и стали, как показано в рецензируемой книге, идеологическими «истоками» тоталитаризма. Предпринятый Леонидом Люксом анализ позволяет ретроспективно взглянуть на те не всегда очевидные «ручейки», которые питали «истоки». На расистские теории и террористические манифесты автор указывает с достаточной определенностью. Но небесполезно вспомнить и об отдаленном духовном родстве, которое заметно в публикациях, более или менее синхронных двум «истокам». Так, например, Вейнингер связывает в причудливый узел расу, гендер, секс и претерпевающую от них «гениальность». Он не призывает к насилию и не намечает жертв, говоря якобы не о женщинах и евреях, а лишь о типах «психологической конституции», но – дискурс построен и ждет своих интерпретаторов. Например, таких, как Розанов. Фрейд учит о терапевтической необходимости внести сознание в бессознательность: разве это не главный лозунг в «Что делать?». Ученые-евгеники и социал‑дарвинисты пишут о необходимости очищения человеческой породы; «Вырождение» Нордау переносит эту тему в область культуры. Охотно подхватывают эту идею в России – особенно ученые (например, Циолковский).

В это же время символисты и эзотерики ищут врага, преодолевая «кризис гуманизма» и работая с дуальными схемами (типа оппозиции Вяч. Иванова «Ариман-Люцифер»). Казалось бы, от этого мира «фэнтези» должны отличаться социальные науки, к авторитету которых взывали все тогдашние идеологи. Но если присмотреться к таксономии общества, которая была в ходу в то время, то мы обнаружим, что не только выдуманные «арийцы», но и «пролетарии» и «буржуа», и «интеллигенция» оказываются субъектами идеологических мифов. Показательна роль крестьянства в сюжете «врага»: оно оказывается то другом прогресса у народников и эсеров, то инфернальным врагом у Горького. Сделаем ретро-шаг в первую половину XIX в. и увидим ту же тягу к поискам метафизических врагов. В «Семирамиде» Хомякова, в ее «иранцах и «туранцах», разве мы не узнаем все тот же политический гносис? Или в «каинитах» и «сефитах» Ф. Шлегеля? Заглянем в век Просвещения. Кто такие «враг народа» у якобинцев, враг природы у де Сада, «естественный человек» Руссо? Целый букет «вражеских сил» встречаем в религиозных конфликтах XVI–XVII вв. Но светлый образ «человека-микрокосма» у ренессансных гуманистов – разве здесь есть агрессия? Пожалуй, да: ведь в этом союзе человека и натуры этическое начало уже подчинено природному, и «охота на ведьм» без усилий рифмуется с будущими «расами» и «классами». За далью даль: в поисках истоков тоталитарного мышления мы дойдем как минимум до позднесредневековых сект.

Цель этого бессистемного и не вполне уместного перечисления – показать, что тема истоков тоталитаризма вовлекает нас в длинную историю изобретения Новым временем «врага par droit de naissance», который, если не ошибаюсь, еще не нашел своих авторов. Но мне кажется, что первая глава книги Леонида Люкса дает нам, по крайней мере, ориентир для понимания генеалогии этого феномена.

Поэтому следующий раздел книги – о тоталитарной личности – осуществляет необходимый переход от мира новых идей к миру нового типа личности и ее ипостасей: вождей элит и масс. Автор указывает на удивительный парадокс: тоталитарная личность, ее склад мышления и поведения – феномен маргинальный, не укорененный ни в социальном истеблишменте XIX – XX в., ни даже в «системной» оппозиции. В чем же секрет ее триумфа? « <…> мы невольно склоняемся к представлению о тоталитарной личности как о существе с другой планеты, не имеющем ничего общего с европейскими традициями. Однако на самом деле тоталитарный человек – это европейский феномен, точнее – продукт одного из глубочайших кризисов ценностей европейской культуры, который достиг своего апогея в первой половине 20-го века» (С. 83). Предлагая увидеть корень проблемы в этом кризисе, в его политических следствиях и в порожденным ими рессентиментом, Леонид Люкс не попадает в вышеозначенную колею конструирования «врагов». Эффективность тоталитарной ментальности он видит в возможностях, предоставленных ей самим обществом. Весь раздел (и в какой-то мере вся книга) построен не столько на выявлении сходства, сколько на выявлении различия двух типов тоталитарности – и в их происхождении, и в их социально-историческом контексте. Но от этого общая смысловая сердцевина тоталитаризма становится только наглядней и понятней.

«Золотым веком» было для них не будущее, но прошлое по ту сторону индустриализации и Просвещения» (С. 70). Но автор не принимает однозначного соотнесения тоталитаризма с «правым» или «левым». Оба края сошлись и в своем идеале тотального «муравейника» под опекой вождей, и в своих методах. Леонид Люкс выделяет основные элементы этой модели и благоприятствующие ей факторы: «характерную для тоталитарной личности тенденцию к дегуманизации» (С. 74), позволяющую превратить врагов в «нелюдей»; искусное создание «призрачной псевдодействительности» (С. 85); квазирелигиозный идеологический дискурс с его хилиазмом и утопизмом (С. 69); загипнотизированность политических кругов схемой «левое‑правое», которая предполагала включение тоталитарных группировок в свой лагерь как полезных «еретиков» (С. 87); поведение элит, частично проявивших безответственность, а частично – солидарность с тоталитаристами (С. 84). Было ли все это факторами силы. Автор решительно говорит «нет». Дело не в том, что цивилизация не справилась с тоталитарным вызовом: «падение в варварство возможно с любой высоты» (С. 89). Леонид Люкс утверждает «… и первая русская, и первая немецкая демократия рухнули не из-за силы своих тоталитарных противников, но из-за слабости своей собственной воли. Пред лицом готовых к решительной борьбе противников у тоталитарных сил нет абсолютно никаких шансов.» (С. 89). Собственно, это главный и весьма важный вывод всей книги, но – увы – слабость политической воли включает в свой синдром глухоту к предостережениям здравого смысла.

Вторая часть книги посвящена анализу антитоталитарной мысли русских философов‑эмигрантов. У автора здесь не так уж много предшественников в западной науке, и сам он убедительно объясняет эту недооценку эмигрантской мысли тем, что «зарубежная Россия» интересовала западную общественность намного меньше, чем советское государство. «Как завороженные следили многие европейцы за проводимым большевиками социальным экспериментом < … >» (С. 11). Эмигранты, не щадя сил, объясняли, что будет, если «эксперимент» начнут проводить над их странами, но их предупреждения воспринимались как озлобленность проигравших. Леонид Люкс выбрал четыре наиболее значимые фигуры «веховцев» – С. Франк, Н. Бердяев, П. Струве и С. Булгаков – и описал пути их умственного и морального сопротивления диктатурам в России и Германии. Это наиболее сложная и насыщенная проблемами часть исследования. В ней автор искусно связал в общую картину несколько исторических перспектив, дав интеллектуального биографию философов, которые начинали как марксисты, продолжили как авторы легендарных «Вех», в последний раз объединились в потрясающем свидетельстве катастрофы – в сборнике «Из глубины» и в дальнейшем, каждый по-своему, осмыслили свое столкновение с обеими великими деспотиями, с большевизмом и нацизмом. Опыт этих четырех мыслителей-изгнанников уникален не только потому, что они пережили две мировых войны, три русских и одну немецкую революцию, но и потому, что видели это не только извне, как «собеседники всеблагих», но и изнутри, как активные участники событий. Как подчеркивает автор, «бацилла бескомпромиссного утопизма была в них самих, так что они могли точно определить природу того духовного соблазна, который овладел многими представителями русской интеллигенции» (С. 8-9). Но и это не все: в книге прослеживаются уникальные жизненные «траектории» каждого мыслителя и беспристрастно отмечаются те случаи, когда философы не избежали идейных искушений. Как оказалось, наиболее сильным духовным иммунитетом обладал Франк. У него не было ни метаний Бердяева вправо и влево, ни культурного империализма Струве, ни антисемитизма Булгакова, ни свойственной многим эмигрантам симпатии к раннему Муссолини. (Покритиковать его можно было бы разве что за кратковременное увлечение евразийством, но и оно было вызвано не идейной близостью.) То, что можно назвать ошибками великих «веховцев» (если, разумеется, принимать систему ценностей, которую вместе с автором разделяет и рецензент) только оттеняет удивительную целостность и последовательность их общей антитоталитарной установки. Выявляя заблуждения, автор не столько судит, сколько пытается понять, как были возможны эти аберрации. Как знать, не окажется ли такая «работа над ошибками» более востребованной сегодня, чем позитивные программы?

Третья часть построена как анализ идейных полюсов эмигрантской мысли: евразийского движения с одной стороны и публицистики журнала «Новый град» – с другой. Основные участники этого противостояния – следующее за веховцами поколение. Этот сравнительно небольшой временной зазор позволил, однако, расширить горизонт наблюдения за кризисом европейской демократии и сделать значимые исторические прогнозы.

Леонид Люкс проводит тщательную демаркацию идейной карты эмиграции. Он критикует смещение евразийцев в сторону большевизма или фашизма, недооценивающее 1) «политическую наивность, но также и сложность евразийской культурной модели, которую не так просто было использовать для демагогических целей»; и 2) то, что евразийцы < … > вопреки своему словесному радикализму одной ногой еще стояли в до-тоталитарном XIX-м столетии и чувствовали себя связанными теми нормами, которые выработала эта эпоха» (С. 300). Этим объясняется то, что в конечном счете вожди евразийского движения отказались от своей относительной поддержки большевистской диктатуры (а прямой, «сменовеховской», у них и не было). Также критично относится автор к поискам предшественников евразийства в русской мысли (С. 289–291). Славянофилы и панслависты были для евразийцев версией европейского национализма, а Леонтьев, у которого был позаимствован миф о «туранской» культуре, отрицал не западную культуру как таковую, но ее обуржуазивание и демократизацию. В соответствии со своей установкой на сравнение идейных путей Германии и России Леонид Люкс обращает внимание на "консервативных революционеров", которых и считает ближайшим аналогом евразийской "культурной модели" (С. 301-302). Хотя, разумеется, вместо ориентации на Азию у консервативных революционеров был культ общемировой архаики. Автор находит и другие существенные различия: евразийцам было чужды такие черты консервативных революционеров, как пренебрежение религией, национальное самолюбие, воспевание насилия. И к тому же, евразийцы были выключены из участия в политической жизни своей страны. (С. 276.)

Почему же в таком случае эта доктрина не «прозвучала»? Распад самого движения объяснить нетрудно: налицо теоретическая путанность, разнородный состав участников, активная инфильтрация агентов ОГПУ. Но политический потенциал у движения, несомненно, был. Евразийскую утопию с ее цивилизационным размахом и замыслом великого религиозного синтеза Леонид Люкс сравнивает с победившими утопиями и задается вопросом, почему евразийцы не имели реального успеха и привлекли только небольшой круг интеллектуалов. Его ответ: «Большевики с их лозунгами классовой борьбы и национал-социалисты с их расовой пропагандой апеллировали к глубокоукорененным эмоциям широких слоев населения, к социальной зависти, или к антисемитизму. Евразийскому призыву к народам Евразии и к разнообразным изгнанным из России группировкам основать антизападное сообщество на евразийской территории недоставало сравнимого с вышеназванными партиями демагогического резонанса» (С. 299-300). Но история позволила евразийцам другой эпохи опробовать и эффект «демагогического резонанса». Автор резюмирует свое исследование: «Учение евразийцев казалось странной и окончательно закрытой главой в истории идей российской эмиграции», но ему «суждено было пятьюдесятью годами позже пережить совершенно неожиданный ренессанс» (С. 303). Действительно, странность этого проекта «идеократии», не предложившего ни одной настоящей идеи, не помешала рождению неоевразийства. Оно не рассматривается в книге, но опираясь на ее наработки, мы можем понять причину живучести этого идеологического фантома, позволяющего заявить: «наша туранская особость освобождает нас от общечеловеческих норм морали и здравого смысла».

Полярное евразийству явление – публицистическое творчество авторов журнала «Новый град» (если позволительно сузить до этого центра более широкую группу единомышленников). Леонид Люкс, как и в предыдущих главах, выбирает наиболее представительных деятелей этого направления: Ф. Степуна и Г. Федотова. Конечно, евразийцы и новоградцы – это разные «весовые категории». Евразийство – фантомная идеология; в статьях же «Нового града» мы видим настоящую энциклопедию зрелой и актуальной (в числе и для нас сегодня) мысли демократического крыла эмиграции. Но противопоставление полюсов все же полезно, поскольку показывает амплитуду позиций вечно готовой к расколу российской интеллигенции. Леонид Люкс обстоятельно изображает идейные миры Степуна и Федотова в переплетении с их биографиями. Это позволяет почувствовать атмосферу эпохи и понять пафос их творчества. Как подчеркивает автор, «Новый град» впервые выходит в 1931 году, как раз когда грянул настоящий, а не умозрительно-историософский, кризис демократии. Поэтому новоградцы видят свою миссию в защите свободы, в борьбе с ее коммунистическими и праворадикальными врагами. Однако появился и сравнительно новый мотив – острая критика европейского либерализма за его социальную пассивность, духовный эклектизм, релятивизм и неспособность сопротивления тоталитарным фанатикам (С. 321). На новый уровень выходит и традиционно-веховская тема причин и последствий русской революции; в ответ на вопрос «кто виноват?» уже не ищут конкретного адресата, но пытаются найти формулу распределения ответственности, отыскать причины более глубокого уровня. Так, Степун видит ошибку в борьбе с большевиками, а не с большевизмом, требовавшей не пулеметов, а «духовной сосредоточенности и нравственной выдержки» (С. 309), что, по мнению автора, близко позиции Франка и Бердяева; Федотов проводит близкую Струве тему фатального отчуждения интеллигенции от государства (С. 344). Надо, впрочем, признаться, что излагать главы III.3 и III.4 – излишнее занятие. Их надо читать как своего рода интеллектуальный дневник эпохи, в котором находят философский отклик большие и малые события европейской драмы. Дневник по-прежнему злободневный, и это отнюдь не радует.

И заметно, что автор не пожалел сил на реконструкцию его взглядов и в историческом, и в логическом аспектах. Не случайно на обложке книги мы видим два портрета – Франка и Федотова. Возможно, именно им удалось дать наиболее взвешенный и многосторонний анализ катастроф XX века. Такой вывод подсказывает книга Леонида Люкса.

Четвертая часть книги – самая неожиданная. Не припоминается, чтобы под одним переплетом встречались герои этой и предыдущих частей. Но эффект достигнут: эти главы разворачивают тематику книги новой гранью. Автор знакомит нас с меньшевиком, а позже – немецким социал‑демократом Александром Шифриным, который своим толкованием феномена фашизма сделал шаг к современным теориям тоталитаризма. Фашизм, утверждает Шифрин, возник не из развалин старого режима, а из внутренних противоречий демократии. Нацисты использовали механизм парламентской демократии, в частности – политизацию масс, и выступили как политическая партия, реформируя политтехнологии и воздействуя на массы (С. 402), тогда как социал-демократия погрязла в организационных проблемах и «разучилась бороться за человеческие души» (С. 404). Шифрин также вскрыл ошибки «новых консерваторов», которые стремились использовать нацистов, чтобы создать «немецкий социализм». Они считали, что нацизм проложит путь для идущего ему на смену настоящего, национального социализма. Идеализация гитлеровской партии как средства и цели была, по Шифрину, еще более опасна, чем хладнокровное ее использование в классово-политических интересах. Особо Леонид Люкс подчеркивает важность проведенного Шифриным различения итальянского фашизма и нацизма. Итальянский фашизм не отвергает современной экономики, не выпадает из европейской культуры, не стремится вернуть средневековье, не основан на расизме.

Стремление нацизма вернуться на более примитивную стадию развития делает его особо опасным (С. 407–408). Правда, по Шифрину получается, что именно это делает неизбежным его провал. Автор отмечает и другие ошибки Шифрина: выключая нацизм из контекста европейского интеллектуального кризиса, он не учел, что восстание против современности может быть частью современности; он недооценил национальные комплексы итальянского фашизма; преувеличил недосягаемость для нацистов госаппарата Германии и способность немецких капиталистов к сопротивлению; не верил в политическую гибель государства. Но в целом его анализ ситуации (особенно в аспекте отношений нацизма с консервативными революционерам) автор считает оригинальным и дальновидным (С. 407–414).

Еще один персонаж четвертой части – Лев Троцкий. Леонид Люкс подчеркивает, что Троцкий принадлежал к числу немногих коммунистов, которые открыто боролись против отождествления социал-демократии с фашизмом и предостерегали от катастрофических последствий подобной тактики, а его полемика с официальной линией Коминтерна в начале тридцатых годов была «уничтожающей критикой сталинского упростительства» (С. 420). Дальновидность Троцкого, как показывает автор, была связана с тем, что он задолго до Гитлера освоил сходную тактику борьбы за власть. Одним из элементов этой тактики было сочетание легальных и нелегальных средств. Противники НСДАП односторонне ориентировались на парламентскую борьбу. Троцкий же понимал, что рано или поздно нацисты перейдут к внепарламентским действиям, и не уставал повторять, что без уничтожения парламента, многопартийной системы и организаций рабочего класса господство нацистов немыслимо. Единственное, что может предотвратить нацистский переворот – это единый фронт коммунистов и социал-демократов. Сталинское же руководство с его теорией «социал-фашизма» признает лишь власть Коминтерна. Безжалостной критике, отмечает автор, Троцкий подвергал и тактику немецких социал‑демократов, не веривших, что фашисты перейдут от слов к делу. Троцкий утверждал, что социал-демократы с их страхом перед решительными действиями судят по себе о поведении нацистов. «Все эти черты, подмеченные Троцким, были присущи и русским социал-демократам и социал-революционерам, что конечно облегчило большевикам захват власти в 1917 году. <…> Тринадцать лет спустя он видит в союзе с движением, которое он когда-то с таким высокомерием изгнал с политической сцены в России, чуть ли не единственную возможность преградить национал-социализму дорогу к власти» (С. 424). Когда национал-социалисты пришли к власти, Троцкий заявил, что их стремление к экспансии можно подавить лишь силой. Пытаться вести с ними мирные переговоры бесполезно. Западные державы, писал он в 1933 году, лелеют надежду, что национал-социалистическая экспансия устремится на Восток. Поэтому они и не возражают против вооружения Германии. В действительности же национал-социализм стремится к мировому господству. Поэтому его война с западными странами тоже рано или поздно неизбежна (С. 431). Леонид Люкс отмечает и ошибки Троцкого: такие, например, как недооценка личности Гитлера или утверждения о «термидорианском» характере сталинского режима. Но все же он считает, что «расшифровке» Троцким феномена фашизма необходимо отдать должное. «Работы Троцкого, написанные в изгнании, изобилуют разного рода ошибочными оценками, но вместе с тем представляют собой блестящий вклад в развитие марксистского политического мышления. В особенности касается это предложенного Троцким анализа фашизма и сталинизма» (С. 427).

В завершение – несколько слов о книге Леонида Люкса как научном тексте. Автору удалось сложить статьи разного времени и не всегда одинакового жанра в гармоничный пазл, открывающий читателю картину эпохи, отраженной в русской эмигрантской мысли. Нет сомнений в том, что это позволит заново прочесть недооцененное наследие критиков тоталитаризма. Нетрудно заметить, что книга базируется на большом массиве изученных текстов и документов: процитированное в ней – лишь вершина айсберга. Но прозрачность языка и ясность аргументов делают ее легким чтением, что позволяет предположить ее востребованность как своего рода учебника по истории русской мысли. Интересна архитектурная композиция книги (если только это не домысел рецензента): две центральные и самые насыщенные содержанием части посвящены веховскому и пост-веховскому поколениям, которые находятся и в отношении преемственности, и в отношении контрапункта. Центр обрамлен главами об истоках тоталитарных движений в России и Германии и о релевантных построениях марксистских теоретиков, которые выводят тему из круга философии в широкий социальный контекст. И самую внешнюю рамку составляют вступление и послесловие, которые дают авторскую рефлексию о своем исследовании с нотами сдержанного оптимизма. Рациональность этой симметрии как-то смягчает тревожность содержания книги.

Во Вступлении к книге автор замечает, что «еще нет систематического анализа истории идейного развития первой русской эмиграции в целом и ее места в тогдашнем политико-идеологическом спектре Европы» (С. 13). Хочется воскликнуть «не может быть!», но по размышлении обнаруживается, что есть много больших и малых работ по частным темам (особенно русскоязычных), однако обобщающего труда, насколько я могу судить, пока нет. А ведь данном случае как раз большая системно построенная панорама может стать ключем к пониманию исторической логики нашего времени. Книга Леонида Люкса не закрывает тему, но она дает ценный очерк того целого, которое должно быть реконструировано. И не только из соображений научной обстоятельности: