Екатерина Селиванова
В Финистере, на крайнем западе Франции, есть бункер, где можно послушать звуки бомбежек 1944-45 годов. Там можно услышать голос войны.
Очевидно, что для всех нас голос войны — это голос травмы и горя, но, на мой взгляд, это еще и голос ненависти. После нападения России на Украину жители этих стран, говорящие на одном языке, оказались в одном и том же пространстве социальных сетей, где они могут беспрепятственно высказывать друг другу все, что угодно. И излияние ненависти оказалось ужасающим...
Мы должны были предотвратить войну любой ценой, буквально: встать на границе между Россией и Украиной, поставить шатры и палатки, выстроиться в конце концов живой цепью. Все, что угодно, только не смерть и разрушение. Но это оказалось невозможным, люди повели себя так, словно не было всего огромного – травматического и терапевтического, философского и политического – опыта двадцатого века, как будто не было никаких достижений в области групповой психотерапии.
Оказалось, что нет никакого общественного психического контейнера, способного удержать разрушительное движение. И ненависть взяла верх и вырвалась на поверхность.
То, что случилось – это провал всех педагогик и психотерапий. Среди тех, кто поддерживает войну, есть много людей, ничем не отличающихся от меня. Среди них – гуманитарии, ученики выдающихся гуманистов, образованные и высококультурные люди, а отнюдь не только малограмотные массы зомбированные телевидением.
Лилиана Кавани – режиссер "Ночного портье" (в частности) – говорила: «Мы проживаем свою жизнь, оставаясь порядочными людьми и показывая себя лишь с лучшей стороны, лишь потому, что нам не пришлось оказаться в определенных обстоятельствах, в которых проявились бы наши скрытые качества, перед определенным выбором, который эти обстоятельства нас вынудили бы или соблазнили бы сделать» и который, добавлю я, позволил бы узаконить нашу ненависть, дал бы ей возможность найти выход...
Этот кошмар начался задолго до войны, работа ненависти велась в России много лет, и слишком многие делали вид, что не замечают этого...
Я не могу перестать думать о том, что не было сделано, о том, кто не смог противостоять растущим и соблазняющим требованиям Путина, и о том, как они это сделали. И думая об этом, я понимаю: чтобы стать контейнером ненависти, нужно признать ее таковой. И попытка не называть происходящее своим именем — это антиконтейнер. Нужно не только найти способ выдерживать другого человека, но и понять, что именно мы в нем выдерживаем.
Иными словами, нужно суметь об этом думать. И иррациональная, рвущаяся наружу ненависть советских людей, убежденных в том, что их ненавидит некий Запад, – явление, которое, хотя и знакомо нам в теории, в реальности поражает воображение.
Поэтому я хотела бы сказать несколько слов о свойствах ненависти, хотя мои мысли фрагментарны из-за того чувства бессилия, которое я ощущаю перед лицом этой проблемы.
Я хотела бы привести слова французского психоаналитика Поля Дени: "Все любят говорить о влечении смерти – это нечто величественное и молчаливое, связанное с Эросом и называемое всякими красивыми именами. Влечение смерти – это шик, а анальность – это то, с чем никто не хочет иметь дело".
Проблема организации ненависти связана с той отвратительной частью себя, которая логически связана с анальным опытом.
Очевидно, что для всех нас голос войны — это голос травмы и горя, но, на мой взгляд, это еще и голос ненависти. После нападения России на Украину жители этих стран, говорящие на одном языке, оказались в одном и том же пространстве социальных сетей, где они могут беспрепятственно высказывать друг другу все, что угодно. И излияние ненависти оказалось ужасающим...
Мы должны были предотвратить войну любой ценой, буквально: встать на границе между Россией и Украиной, поставить шатры и палатки, выстроиться в конце концов живой цепью. Все, что угодно, только не смерть и разрушение. Но это оказалось невозможным, люди повели себя так, словно не было всего огромного – травматического и терапевтического, философского и политического – опыта двадцатого века, как будто не было никаких достижений в области групповой психотерапии.
Оказалось, что нет никакого общественного психического контейнера, способного удержать разрушительное движение. И ненависть взяла верх и вырвалась на поверхность.
То, что случилось – это провал всех педагогик и психотерапий. Среди тех, кто поддерживает войну, есть много людей, ничем не отличающихся от меня. Среди них – гуманитарии, ученики выдающихся гуманистов, образованные и высококультурные люди, а отнюдь не только малограмотные массы зомбированные телевидением.
Лилиана Кавани – режиссер "Ночного портье" (в частности) – говорила: «Мы проживаем свою жизнь, оставаясь порядочными людьми и показывая себя лишь с лучшей стороны, лишь потому, что нам не пришлось оказаться в определенных обстоятельствах, в которых проявились бы наши скрытые качества, перед определенным выбором, который эти обстоятельства нас вынудили бы или соблазнили бы сделать» и который, добавлю я, позволил бы узаконить нашу ненависть, дал бы ей возможность найти выход...
Этот кошмар начался задолго до войны, работа ненависти велась в России много лет, и слишком многие делали вид, что не замечают этого...
Я не могу перестать думать о том, что не было сделано, о том, кто не смог противостоять растущим и соблазняющим требованиям Путина, и о том, как они это сделали. И думая об этом, я понимаю: чтобы стать контейнером ненависти, нужно признать ее таковой. И попытка не называть происходящее своим именем — это антиконтейнер. Нужно не только найти способ выдерживать другого человека, но и понять, что именно мы в нем выдерживаем.
Иными словами, нужно суметь об этом думать. И иррациональная, рвущаяся наружу ненависть советских людей, убежденных в том, что их ненавидит некий Запад, – явление, которое, хотя и знакомо нам в теории, в реальности поражает воображение.
Поэтому я хотела бы сказать несколько слов о свойствах ненависти, хотя мои мысли фрагментарны из-за того чувства бессилия, которое я ощущаю перед лицом этой проблемы.
Я хотела бы привести слова французского психоаналитика Поля Дени: "Все любят говорить о влечении смерти – это нечто величественное и молчаливое, связанное с Эросом и называемое всякими красивыми именами. Влечение смерти – это шик, а анальность – это то, с чем никто не хочет иметь дело".
Проблема организации ненависти связана с той отвратительной частью себя, которая логически связана с анальным опытом.
Ненависть – это попытка индивида отстранить от себя и спроецировать вовне ту "квинтэссенцию праха", которой он не хочет быть (по сравнению с репрезентацией добра, которой он быть хочет). Я имею в виду, что ненависть – значительно более сильный двигатель, чем любовь, движение "от" сильнее, чем движение "к".
Я ненавижу тебя за то, что я пережил в твое отсутствие, и за то, что я переживаю сейчас, а ты этого не переживаешь. И я хочу уничтожить тебя и поглотить твою хорошесть, чтобы занять твое место.
И это только кажется, что это возбуждение идет из прошлого, оно существует здесь и сейчас, и приписывание его источника прошлому — это попытка организовать его, легализовать и пустить по короткому (шизо-параноидному) пути, который избегает проработки.
Хотя конечно, нельзя не связывать эту ненависть с навязчивым повторением, замещающим невозможный траур по гекатомбам СССР...
Но мы знаем из системных расстановок, что бывшие смертельные враги, встретившись в расстановке – даже палач и его жертва – садятся покурить вместе, и их не столько разделяет вражда, сколько объединяет общая судьба.
И когда ненависть возрождается сегодня, решение о ее возрождении всегда остается решением тех, кто живет сегодня.
Французский психоаналитик Мишель Фэн писал, что когда объект отсутствует или потерян, принцип удовольствия утрачивается, и остается только ненависть к возбуждающему событию (то есть происходит неквалификация или де-квалификация либидо).
"Как следствие отсутствия эротического отца, эта ненависть не может быть использована для построения Я – она является признаком развязывания влечений. Ребенок сражается один против всех".
Враждебные влечения, направленные против отца – соперничество, ревность, гнев, – которые не были преобразованы в аффекты, связанные с жизнью, все еще остаются пропитанными смертельной ненавистью и нерепрезентируемой деструктивностью, и их судьба – не конфликт и вытеснение, а отрицание, отщепление и проекция.
Но ненависть — это также и оборотная сторона любви, разочарованное желание быть принятым вместе со всем своим отвратительным и невыносимым опытом и в то же время невыносимость этого принятия, стремящаяся сжечь любого, кто приблизится, если он не разделяет этот опыт, если он не такой как я.
И это только кажется, что это возбуждение идет из прошлого, оно существует здесь и сейчас, и приписывание его источника прошлому — это попытка организовать его, легализовать и пустить по короткому (шизо-параноидному) пути, который избегает проработки.
Хотя конечно, нельзя не связывать эту ненависть с навязчивым повторением, замещающим невозможный траур по гекатомбам СССР...
Но мы знаем из системных расстановок, что бывшие смертельные враги, встретившись в расстановке – даже палач и его жертва – садятся покурить вместе, и их не столько разделяет вражда, сколько объединяет общая судьба.
И когда ненависть возрождается сегодня, решение о ее возрождении всегда остается решением тех, кто живет сегодня.
Французский психоаналитик Мишель Фэн писал, что когда объект отсутствует или потерян, принцип удовольствия утрачивается, и остается только ненависть к возбуждающему событию (то есть происходит неквалификация или де-квалификация либидо).
"Как следствие отсутствия эротического отца, эта ненависть не может быть использована для построения Я – она является признаком развязывания влечений. Ребенок сражается один против всех".
Враждебные влечения, направленные против отца – соперничество, ревность, гнев, – которые не были преобразованы в аффекты, связанные с жизнью, все еще остаются пропитанными смертельной ненавистью и нерепрезентируемой деструктивностью, и их судьба – не конфликт и вытеснение, а отрицание, отщепление и проекция.
Но ненависть — это также и оборотная сторона любви, разочарованное желание быть принятым вместе со всем своим отвратительным и невыносимым опытом и в то же время невыносимость этого принятия, стремящаяся сжечь любого, кто приблизится, если он не разделяет этот опыт, если он не такой как я.
Насколько я могла видеть у людей, переживших войну, ужас воспоминаний о ней смешивался с глубоким чувством подлинности и ценности этих воспоминаний, с удовольствием, которое они приносят, с эротизированным опытом выживания, опытом почти невыносимым – одновременно ужасным и бесценным.
И именно эта часть обладает странной способностью разрастаться и занимать весь предоставленный объем, объединяясь с подобными частями других людей. И именно она произносит "Можем повторить", пришедшее в России на смену "Никогда больше".
1. Ненависть можно чувствовать (и выражать между собой в отношение третьего лица), но ее прямое выражение приравнивается к действию, к попытке уничтожить объект. Влечение смерти, ассимилированное Сверх-Я, – это уже «чистая культура», идея ненависти, которая там упакована и желательно даже не упоминать о ненависти как об аффекте, потому что сам факт разговора о ней «распаковывает» и «оживляет» ее. По-психоаналитически это называется «инвестирует».
Ассоциируя ненависть с анальностью, мы буквально связываем ее с влечением смерти – влечением разъединения, дезинтеграции, возвращения в физику, в небытие – но при этом прописываем ее на уровне аффекта, то есть в шаге от телесного, в которое она стремится трансформироваться и на уровне которого она предпочитает действовать. Она не хочет и видимо не может быть психизирована, выведена на более высокий уровень, она остается на уровне, стремящемся к телесному, к удару, убийству, плевку, боли, нарушению телесной целостности и убийству. И ее надо держать подальше.
И это связано с "сообществом отрицания": убийство (хотя и иррациональным образом, ты делаешь это с другим, значит это – его, это не произойдет с тобой) позволяет изгнать знание о неизбежности собственной смерти.
2. Ненависть — это то, что должно быть либидинализировано, организовано и трансформировано, а в реальности она запрещается и «искореняется». Но являясь продолжением анальности, она не может быть полностью искоренена; она прикрыта и "отделена от остальной жизни".
В человеческой культуре существуют специальные форматы (туалет, тюрьма, психушка, война, концлагерь, ГУЛАГ), легализующие процессы анальности, ненависти и наказания, которые вне этих форматов буквально запрещены и не подлежат никакой проработке, а только прямому запрету.
Любопытно, что над "дверями" такого формата обычно должен быть написан лозунг, означающее, вариация слова "Ад" («Оставь надежду всяк сюда входящий»). Но часто – перевернуто: "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее" – девиз Сталина в 1937-м – год самого страшного террора.
Мы также не знаем, почему люди выбирают разрушение, а не созидательное развитие: разрушение — это творчество для бедных с точки зрения (репрезентативного) богатства их Я (Ph. Jeammet), за которым скрывается, что любопытно, идея порядка, в основном иерархического, на вершине которого находится отец-садист, объект любви, зависти и подражания.
Итак, в какой-то момент индивид вырабатывает организацию, которая позволяет ему определенным образом изолировать "свое дерьмо" и начать жить так, как будто этого дерьма не существует. И я думаю, что важно знать, какой организатор помогает создать эту организацию и достаточно ли эрогенным является мазохизм, задействованный в этом процессе.
Никто из нас не знает про себя, насколько надежен его собственный механизм, обеспечивающий эту организацию. И в любой момент он может трансформироваться таким образом, что человек начинает явно фекализировать другого и испытывать от этого удовольствие и свободу, потому что его возбуждение организовано, векторизовано и изгнано, а получателями этой векторизации являются определенные "типы" "фекализованных" людей, которые оказываются "организаторами" этой ненависти и насилия.
Рене Жирар много писал об этом, и я не буду повторять.
Ассоциируя ненависть с анальностью, мы буквально связываем ее с влечением смерти – влечением разъединения, дезинтеграции, возвращения в физику, в небытие – но при этом прописываем ее на уровне аффекта, то есть в шаге от телесного, в которое она стремится трансформироваться и на уровне которого она предпочитает действовать. Она не хочет и видимо не может быть психизирована, выведена на более высокий уровень, она остается на уровне, стремящемся к телесному, к удару, убийству, плевку, боли, нарушению телесной целостности и убийству. И ее надо держать подальше.
И это связано с "сообществом отрицания": убийство (хотя и иррациональным образом, ты делаешь это с другим, значит это – его, это не произойдет с тобой) позволяет изгнать знание о неизбежности собственной смерти.
2. Ненависть — это то, что должно быть либидинализировано, организовано и трансформировано, а в реальности она запрещается и «искореняется». Но являясь продолжением анальности, она не может быть полностью искоренена; она прикрыта и "отделена от остальной жизни".
В человеческой культуре существуют специальные форматы (туалет, тюрьма, психушка, война, концлагерь, ГУЛАГ), легализующие процессы анальности, ненависти и наказания, которые вне этих форматов буквально запрещены и не подлежат никакой проработке, а только прямому запрету.
Любопытно, что над "дверями" такого формата обычно должен быть написан лозунг, означающее, вариация слова "Ад" («Оставь надежду всяк сюда входящий»). Но часто – перевернуто: "Жить стало лучше, товарищи, жить стало веселее" – девиз Сталина в 1937-м – год самого страшного террора.
Мы также не знаем, почему люди выбирают разрушение, а не созидательное развитие: разрушение — это творчество для бедных с точки зрения (репрезентативного) богатства их Я (Ph. Jeammet), за которым скрывается, что любопытно, идея порядка, в основном иерархического, на вершине которого находится отец-садист, объект любви, зависти и подражания.
Итак, в какой-то момент индивид вырабатывает организацию, которая позволяет ему определенным образом изолировать "свое дерьмо" и начать жить так, как будто этого дерьма не существует. И я думаю, что важно знать, какой организатор помогает создать эту организацию и достаточно ли эрогенным является мазохизм, задействованный в этом процессе.
Никто из нас не знает про себя, насколько надежен его собственный механизм, обеспечивающий эту организацию. И в любой момент он может трансформироваться таким образом, что человек начинает явно фекализировать другого и испытывать от этого удовольствие и свободу, потому что его возбуждение организовано, векторизовано и изгнано, а получателями этой векторизации являются определенные "типы" "фекализованных" людей, которые оказываются "организаторами" этой ненависти и насилия.
Рене Жирар много писал об этом, и я не буду повторять.
3. Ненависть также можно сакрализовать, превратив ее из запретного опыта в легитимную движущую силу. Война легализует ненависть.
Можно сказать, что влечение смерти работает на бензине ненависти. На нефти ненависти.
Ненависть всегда ждет возможности вырваться наружу, найти легализующий повод, который всегда является поводом, но никогда – причиной, и сопровождается аргументом: "Почему им можно, а мне нельзя". Ненависть — это как бы кровь нарциссизма: нарциссизм, вытекший наружу в результате нарциссической раны, становится ненавистью. И в этот момент зло превращается в добро. Из этого истекшего нарциссизма возникает персонаж, который считает себя добром, но стоит на службе у зла.
Он подчиняет себе все, внедряется в жизнь человека и подминает ее под себя, ставя ее себе на службу. Встав на этот путь, человек уже не может остановиться.
Человеку не хватает именно того, чтоб кто-то выслушал его ненависть и получил ненавидящее послание, адресованное ему непосредственно.
И только когда она направлена и получена таким образом, она либидинализируется, эта ненависть.
На вопрос, вынесенный нами в заголовок, можно наверное ответить следующим образом. Влечение смерти не имеет словесного выражения: обращенное внутрь оно принимает форму вины, обращенное наружу – форму ненависти, слова, которые произносятся для его выражения, — это "речь не речь", упреки и обвинения – это речевые агирования, то есть проективные или проективно-идентификационные (вина) выражения того невыразимого возбуждения, которое невыносимо терпеть в себе и изгнание которого приносит огромное удовольствие.
Только в контексте анализа становится возможным это двойное движение передачи своего невыносимого опыта, которое одновременно является прямым разрушением объекта – без объяснения, без рационализации (как младенец) – и (винникотовским) использованием объекта, того самого объекта, который рождается в ненависти.
У меня есть пациентка, которая происходит из простой русской семьи, почти полностью перемолотой советской историей. Она признается: "Говорить то, что действительно чувствуешь – это говорить в лицо смерти". После 7 октября 2023 она рассказала мне об антисемитизме своего отца – он ненавидел и украинцев, и евреев, – но у нее хватило мужества не давать его ненависти никакого рационального основания, потому что ей понятно «абсолютное» или вернее – «идеальное» значение этой ненависти. И когда я предположила, что она, возможно, хочет узнать, еврейка ли я, она сказала мне с удивлением: "Я только что поняла, что хочу сказать еврею в лицо, что я его ненавижу". И я подумала, что этот фекализованный проективный персонаж – воплощение смерти, собственного небытия, которое субъект стремится уничтожить.
Мы считаем, что никто не обязан мириться с выражением ненависти, несправедливо направленной против него.
Но когда вы говорите кому-то в лицо: "Я тебя ненавижу", что-то меняется.
И я думаю (вместе с Рене Жираром), что «означающие» – "евреи", "украинцы" и "москали" – это перевернутый вариант аналитического третьего: закона, истины, бога.
В анализе момент истины наступает тогда, когда пациенту удается действительно направить свою смертельную ненависть на аналитика, и тогда – поскольку последний защищен кадром (то есть законом, аналитическим сеттингом) – парадоксальным образом ненависть выражается и что-то переплавляется, и чудо происходит в тот момент, когда оказывается, что оба выживают, хотя по идее оба должны были бы умереть (это напоминает мне о библейском Исааке и его пермутации – Иисусе, искупающем наши грехи), и только тогда ненависть трансформируется удивительным опытом выживания.
А нападать на еврея — это все равно что нападать на кадр, на отцовскую функцию. Если ты исчезнешь, мне будет хорошо... Я смогу раствориться в аналитике, который оказывается уже не воплощением смерти, а воплощением жизни, материнского лона, наслаждения без начала и конца.
Образы Христа и Исаака – прямые отсылки к проблематике Эдипа и жертвоприношению сына отцу – указывают на парадокс ненависти. Чтобы преобразиться, она должна быть выражена и принята тем, кто меньше всего этого заслуживает.
Когда Дмитрий Муратов, главный редактор последней российской оппозиционной газеты и лауреат Нобелевской премии мира, выступал с лекцией на международном симпозиуме в Германии, украинские активисты включили в зале сирену, которая помешала ему говорить. Все, кого я знаю, поперхнулись от возмущения, а сам Муратов сказал: "Это голос войны, и хорошо, что они его включили, его должны услышать все".
Я не знаю, уничтожил ли он этим хоть сколько-нибудь ненависти, но мне кажется, что да.
Уничтожать ненависть и жертвовать собой – два противоположных движения. Он показал себя истинным организатором ненависти.
И в голову приходят слова, лежащие в основе нашей культуры: "Смертию смерть поправ".
Ненависть всегда ждет возможности вырваться наружу, найти легализующий повод, который всегда является поводом, но никогда – причиной, и сопровождается аргументом: "Почему им можно, а мне нельзя". Ненависть — это как бы кровь нарциссизма: нарциссизм, вытекший наружу в результате нарциссической раны, становится ненавистью. И в этот момент зло превращается в добро. Из этого истекшего нарциссизма возникает персонаж, который считает себя добром, но стоит на службе у зла.
Он подчиняет себе все, внедряется в жизнь человека и подминает ее под себя, ставя ее себе на службу. Встав на этот путь, человек уже не может остановиться.
Человеку не хватает именно того, чтоб кто-то выслушал его ненависть и получил ненавидящее послание, адресованное ему непосредственно.
И только когда она направлена и получена таким образом, она либидинализируется, эта ненависть.
На вопрос, вынесенный нами в заголовок, можно наверное ответить следующим образом. Влечение смерти не имеет словесного выражения: обращенное внутрь оно принимает форму вины, обращенное наружу – форму ненависти, слова, которые произносятся для его выражения, — это "речь не речь", упреки и обвинения – это речевые агирования, то есть проективные или проективно-идентификационные (вина) выражения того невыразимого возбуждения, которое невыносимо терпеть в себе и изгнание которого приносит огромное удовольствие.
Только в контексте анализа становится возможным это двойное движение передачи своего невыносимого опыта, которое одновременно является прямым разрушением объекта – без объяснения, без рационализации (как младенец) – и (винникотовским) использованием объекта, того самого объекта, который рождается в ненависти.
У меня есть пациентка, которая происходит из простой русской семьи, почти полностью перемолотой советской историей. Она признается: "Говорить то, что действительно чувствуешь – это говорить в лицо смерти". После 7 октября 2023 она рассказала мне об антисемитизме своего отца – он ненавидел и украинцев, и евреев, – но у нее хватило мужества не давать его ненависти никакого рационального основания, потому что ей понятно «абсолютное» или вернее – «идеальное» значение этой ненависти. И когда я предположила, что она, возможно, хочет узнать, еврейка ли я, она сказала мне с удивлением: "Я только что поняла, что хочу сказать еврею в лицо, что я его ненавижу". И я подумала, что этот фекализованный проективный персонаж – воплощение смерти, собственного небытия, которое субъект стремится уничтожить.
Мы считаем, что никто не обязан мириться с выражением ненависти, несправедливо направленной против него.
Но когда вы говорите кому-то в лицо: "Я тебя ненавижу", что-то меняется.
И я думаю (вместе с Рене Жираром), что «означающие» – "евреи", "украинцы" и "москали" – это перевернутый вариант аналитического третьего: закона, истины, бога.
В анализе момент истины наступает тогда, когда пациенту удается действительно направить свою смертельную ненависть на аналитика, и тогда – поскольку последний защищен кадром (то есть законом, аналитическим сеттингом) – парадоксальным образом ненависть выражается и что-то переплавляется, и чудо происходит в тот момент, когда оказывается, что оба выживают, хотя по идее оба должны были бы умереть (это напоминает мне о библейском Исааке и его пермутации – Иисусе, искупающем наши грехи), и только тогда ненависть трансформируется удивительным опытом выживания.
А нападать на еврея — это все равно что нападать на кадр, на отцовскую функцию. Если ты исчезнешь, мне будет хорошо... Я смогу раствориться в аналитике, который оказывается уже не воплощением смерти, а воплощением жизни, материнского лона, наслаждения без начала и конца.
Образы Христа и Исаака – прямые отсылки к проблематике Эдипа и жертвоприношению сына отцу – указывают на парадокс ненависти. Чтобы преобразиться, она должна быть выражена и принята тем, кто меньше всего этого заслуживает.
Когда Дмитрий Муратов, главный редактор последней российской оппозиционной газеты и лауреат Нобелевской премии мира, выступал с лекцией на международном симпозиуме в Германии, украинские активисты включили в зале сирену, которая помешала ему говорить. Все, кого я знаю, поперхнулись от возмущения, а сам Муратов сказал: "Это голос войны, и хорошо, что они его включили, его должны услышать все".
Я не знаю, уничтожил ли он этим хоть сколько-нибудь ненависти, но мне кажется, что да.
Уничтожать ненависть и жертвовать собой – два противоположных движения. Он показал себя истинным организатором ненависти.
И в голову приходят слова, лежащие в основе нашей культуры: "Смертию смерть поправ".