Переживание человеком себя как события

Человек есть время. Не в том смысле, что каждый из нас проживает свою жизнь в биологическом и историческом времени, будучи подчинен строгим жизненным циклам, и зачастую оказываясь заложником исторической ситуации. Нет, сам человек есть время. При этом каждый человек есть свое время. Не существует никакого общего для всех времени, никакой единой темпоральной формы, которой можно было бы объять всех живущих на земле людей, с их бесчисленными приватными делами и заботами. В этом смысле все мы так или иначе разновременнны друг другу, а коммуникация, казалось бы сплачивающая всех нас в единое сообщество, необходимо диахронична. Другими словами, мы разговариваем друг с другом, не только исходя из разности наших психологических установок, наших мировозренческих убеждений или социальных предпочтений, но также находясь при этом в разных временах, причем эта разность времен не может быть спаяна в общую для всех временную форму. Я начал с констатации человека как времени, поскольку осознание человеком себя как события происходит в виде переживания им своей собственной временности.

Однако, возможно, следует начать с вопроса о том, что мы понимаем под событием? Как часто бывает, вопрос о смысле слов, которые мы то и дело употребляем в нашей повседневной жизни, открывает нам недостаточность ресурсов нашего языка, неспособного этот смысл прояснить. Слово «событие» мы употребляем постоянно, и в самых разных контекстах. Принято говорить о политических событиях. Подобно этому мы говорим о событиях своей личной жизни, к коим мы обычно относим важные для нас вехи своей биографии, такие как вступление в брак, рождение детей, защита докторской диссертации, и т. п. Вместе с тем все эти события имеют точную временную фиксацию, ибо им априори предпослана общая временная форма. Так и в представлении историка существует непрерывная хронология, в которой исторические события, к примеру, такие, как начало Великой французской революция или Ппервой мировой войны, имеют конкретную датировку: 1789 и 1914 годы. Точно так же мы датируемт события своей жизни, располагая их в единой хронологии своей биографии. Однако ситуация радикально меняется, когда мы задаемся вопросом уже не о событиях, имевших место в нашей жизни, а о самой жизни как событии. Теперь мы находимся в ситуации, аналогичной той, в которой оказываются участники платоновских диалогов, когда выясняется, что речь идет не о том, какие вещи прекрасны, а о том, что есть прекрасное; не о добрых поступках, а о том, что есть добро. Здесь и выясняется недостаточность ресурсов языка, чтобы ответить на эти, экзистенциальные в полном смысле этого слова, вопросы. Но именно здесь, когда мы подступаемся к вопросам такого рода, язык переходит в речь. Язык как устойчивая структура, всегда имеющаяся в нашем распоряжении, всегда находящаяся под рукой, предназначен для описания объектов и фактов, причем областью истинного здесь считается соответствие определенного положения дел языку описания этого положения. Однако в речи мы говорим не о фактах или объектах, а о событиях, которые не поддаются однозначной и точной фиксации во времени. Именно поэтому речь обладает собственной веридикцией, она истинна вовсе не как описание какого-либо положения дел в реальности. Истинность речи удостоверяется самим актом ее произнесения. Я думаю, что целью психотерапии является не установлением диагноза, с последующим предписанием медикаментозных средств, а речь пациента, в которой он, возможно впервые в своей жизни, высказывает истину своей жизни, до сих скрывавшуюся под покровом замещений и ложных представлений о себе. Каждый из нас имеет биографию, которая может быть изложена сухим канцелярским языком.

Начало жизни каждого человека хронологически точно датируется, причем это дата является началом его биографии. Человеческая жизнь располагается между двумя датами, между которыми выстраивается непрерывная хронология: приходом человека в мир и его уходом из мира. Однако событие есть не хронологически фиксируемый приход человека в мир, а приход человека к самому себе, никак на шкале хронологии не датируемый, ибо время этого прихода совсем иное, чем время биографии, составляющей часть общего исторического и социального времени. Между приходом человека в мир и приходом его к себе имеется пространство различия, через которое невозможно перескочить одним махом, выстроив мостик из дат и памятных событий. Это пространство диахронии, или, такого временного интервала, который не может быть соразмереным никакому моменту «настоящего» нашей жизни. Ведь «настоящее» есть точка, позволяющая соотносить между собой различные фрагменты нашей жизни, связывая их отношением соразмерности. Я могу реактивировать в памяти события двадцатилетней давности, переживая их в моем актуальном «сейчас». Я могу представлять себе свое будущее, переживая в «сейчас» то будущее, которое еще не наступило. Во всяком случае, «настоящее» есть точка синтеза, ибо она связует то, чего уже нет с тем, чего еще нет. Поэтому бл. Агустин говорит, что не существует прошлого и будущего, но есть только настоящее прошлого и настоящее будущего. В свою очередь это возможно в силу того понятного всем обстоятельства, что наше прошлое когда-то было нашим настоящим, а представляемое нами будущее возможно когда-либо станет нашим настоящим. Поэтому, если мы допускаем пространство различия, которое не может быть сшито на нитку «настоящего», то перед нами вырисовываются контуры такого прошлого, которое никогда не было настоящим, и будущего, которое никогда настоящим не станет. Другими словами, человек теперь оказывается в диапазоне абсолютного прошлого с одной стороны, и абсолютного будущего – с другой. Между этими двумя пределами – непредставимым прошлым и непредставимым будущим – происходит событие человека.

Теперь нам следует более четко и ясно представить себе то пространство различия между приходом человека в мир и его приходом к самому себе. Как я уже сказал, приход человека в мир хронологически зафиксирован и задокументирован свидетельством о его рождении. Однако мы не можем пережить момент нашего прихода в мир так же, как мы переживаем событие нашего отдаленного прошлого. Как бы глубоко мы ни погружались в наше прошлое, мы всегда упираемся в предел сознания, за которым, по выражению основоположника феноменологии Эдмунда Гуссерля, простирается Nacht der Vergessenheit – «ночь забвения», в которую уже не может проникнуть свет сознания. Это значит, что человек существует еще до осознания себя как человека. Другими словами, имеется непреодолимая дистанция между сознанием человека и его существованием, которую мы называем диахроническим интервалом, поскольку событие нашего рождения не может быть нами пережито ни в каком актуальном «сейчас». Наш приход в мир всегда остается для нас в непредставимом прошлом. Здесь, в этом диахроническом интервале, где прекращается власть сознания и сопутствующего ему объективирующего мышления, становится возможным переживание человеком себя как события, или, точнее, его встреча с самим собой, которая и есть событие.

Человек сознает себя, когда он уже существует. Это означает, что он застает себя в определенном историческом времени и в определенном географическом месте.

Однако самое важное заключается в том, что человек, обнаруживая себя в круге уже данного, не им самим созданного, так или иначе, осознанно или неосознанно, задается вопросом: кто есть я? Естественно, что ответ на этот вопрос никак не может быть получен в опоре на сложившиеся обстоятельства, в которых мое собственное я никак не присутствует. Разумеется, всегда возможна жизненная стратегия, избираемая большинством, суть которой можно резюмировать таким образом: я и есть мои обстоятельства. Эта стратегия удобна тем, что она нейтрализует экзистенциальный конфликт между моим я и моими обстоятельствами, в которых моего я как раз и нет. Вместе с тем такое упокоение моего я в безличности не моих обстоятельств навсегда устраняет всякую возможность личностного роста, ибо оно замыкает человека в магическом круге уже данного, выскочить из которого он уже никак не может. Равным образом пагубна и другая стратегия, которая заключается в отказе от обстоятельств как определяющей мое существование реальности, поскольку такая стратегия вовлекает человека в перманентный конфликт с реальностью, которой он тем более скован, с чем с большей силой он ее пытается оспаривать. Продуктивное разрешение этого экзистенциального конфликта лежит в совсем иной плоскости. Это не подчинение себя обстоятельствам, но и не бунт против них, а экзистенциальное решение признания этих обстоятельств моими. Данность, в которой мы себя застаем, является как бы первородным грехом нашего существования, отмечающим нас ощущением изначальной виновности как симптоматики того, что мы изначально находимся в обстоятельствах, не нами созданных и не нами избранных.

Вместе с тем данная антитеза имеет еще и темпоральные коннотации. Ведь переживание своей виновности превращает нас в заложников прошлого, в котором мы не можем ничего исправить, ибо не способны в него вернуться, отчего мы осуждены на вечное переживание своей виновности. Только лишь в ответственности мы выходим из плена прошлого, ибо только ответственность распахивает горизонт будущего. Таким образом, ответственность есть открытость будущему, откуда только может прийти ответ на вопрос: кто есть я?

Ответ на этот вопрос, как и сам вопрос, не могут быть расположены в плоскости «логики вопросов и ответов», где они пребывают в отношении синхронии, поскольку в основании их находится общий семантический радикал – значение. В нашем случае нет такого радикала, отчего ответ на вопрос «кто есть я?» развертывается как время. Однако это не то «время», каким оно представляется нам на шкале обычной хронологии, где точка «настоящего» движется в направлении «будущего», оставляя позади себя вереницу следов, называемых «прошлым». Напротив, здесь мы имеем дело с диахронической темпоральностью, в которой «настоящее» уже не является структурным ядром времени, жестко разделяющим прошлое и будущее. Наше «я» как средоточие «настоящего» наталкивается на границу, за которой простирается прошлое, которое никогда не было нашим настоящим, моментом нашего прихода в мир. Поэтому и ответ на этот вопрос может быть получен только из будущего, которое никогда не станет нашим настоящим, которое лежит за горизонтом всех наших ожиданий и проекций, и не может, таким образом, быть увидено и предугадано, исходя из нашего «настоящего». Таким образом, человек как событие есть существование в эсхатологической перспективе, в которой будущее не «онастоящивается» по мере движения точки «настоящего» в направлении так называемого «будущего», а врывается в настоящее силой непредсказуемой новизны, взламывая горизонт наших ожиданий и проекций. Любая наша проекция в обозримое будущее есть так или иначе вопрос о самом себе, ответ на который мы надеемся найти в проектируемом нами будущем. Однако непредставимое будущее, захватывая нас врасплох, предстает перед нами как избыток ответа в отношении любого вопроса о самом себе, адресуемого нами в будущее. Это избыток ответа в отношении вопроса мы называем смыслом.

Таким образом мы проводим различие между значением и смыслом. Значение есть семантический радикал высказывания, синхронизирующий вопрос и ответ на него таким образом, что различие во времени между ними не имеет смысла. Логика аннулирует время. Поэтому не все ли равно, дан ли ответ на вопрос тотчас, или спустя какое-то время? Значение есть универсальный синхронизатор, который сводит к нулю всякое различие во времени. В противоположность значению, смысл есть само время, и он не может поэтому быть дан во времени. Другими словами, смысл открывается в диахронической темпоральности. Тем самым, если смысл приходит из непредставимого будущего, то получается, что он ниоткуда не выводим. В мире не существует никаких рациональных оснований для смысла, равно как нет и не может быть никаких предметов или мирских состояний, за которыми смысл мог бы быть закреплен раз и навсегда. Такие предметы или состояния всегда будут светиться фальшивым золотом ложной сакральности. Поэтому смысл как событие встречи человека с самим собой никак не может быть отмечен на шкале биографического времени, так что бурные и шумные «события», которыми часто полна наша жизнь, на самом деле никакими событиями не являются. Подлинное событие, как правило, входит в нашу жизнь настолько тихо и неприметно, что сам человек опознает событие, когда оно уже случилось, и понимает всю глубину произошедшей с ним перемены, когда эта перемена уже произошла. Мы всегда так или иначе опаздываем на встречу самими собой, и приходим на нее тогда, когда встреча уже состоялась.

В прошлое нельзя вернуться, в силу чего виновность, как пребывание в заложниках прошлого, всегда неизбывна. Однако прошлое способно вернуться к нам, причем это возвращение как раз и станет искуплением вины. Возвращение прошлого происходит в момент прихода будущего – не того будущего, которое мы заранее присваиваем себе, а будущего, которого нет в горизонте наших ожиданий и представлений о самих себе. Именно такое будущее, никак не предвидимое и захватившее нас врасплох, ретроактивно меняет прошлое, которое способно вернуться к нам только в преображенном виде, в освещении его смыслом. Мы приходим к себе из темноты нашего прошлого, когда оно приходит к нам, будучи озарено светом. Приход непредставимого будущего мы опознаем только в нашем преображенном прошлом, когда событие нашей встречи с собой уже произошло. Здесь открывается мистерия жизни, глубоко прочувствованная и высказанная Гёте: «насущное отходит в даль, а давность, приблизившись, приобретает явность».