Виктор Малахов
Пишу эти строки, подытоживая размышления, неотступно преследующие меня в течение двух послефевральских лет. Пишу, в который раз заново пытаясь сформулировать и хотя бы в собственных глазах оправдать позицию, столь же мучительно мне дающуюся, сколь и, чувствую, внутренне неизбежную для меня в нынешнее недоброе время. Менее всего хотел бы я эту свою вновь и вновь ускользающую в сумрак сомнения и снова оказывающуюся неизменно при мне позицию кому-то навязывать или хотя бы предлагать. Просто хочу объясниться. Быть может, в своих поисках и сомнениях я не так уж и одинок, и кому-то покажутся созвучными мои попытки сориентироваться среди нарастающей сумятицы века сего, завихрений его недюжинной злобы?
Ну вот. Тому уже лет двадцать пять, как завлекла меня в свои сети, укоренилась в моём сознании тема философии как сопротивляющейся мысли. Тема сама по себе, согласен, достаточно тривиальная: всякому ведь ясно, что философствовать всегда так или иначе означает мыслить вразрез – и добро бы только здравому смыслу или господствующей очевидности, а не, например, патриотическим устремлениям добропорядочных граждан! Фрагмент из жизнеописания Диогена Синопского, ярко иллюстрирующий как раз последний разворот означенной темы, был избран мною эпиграфом к опубликованной в 2011 г. в «Вопросах философии» статье «Философия и время: вектор сопротивления».
Ну вот. Тому уже лет двадцать пять, как завлекла меня в свои сети, укоренилась в моём сознании тема философии как сопротивляющейся мысли. Тема сама по себе, согласен, достаточно тривиальная: всякому ведь ясно, что философствовать всегда так или иначе означает мыслить вразрез – и добро бы только здравому смыслу или господствующей очевидности, а не, например, патриотическим устремлениям добропорядочных граждан! Фрагмент из жизнеописания Диогена Синопского, ярко иллюстрирующий как раз последний разворот означенной темы, был избран мною эпиграфом к опубликованной в 2011 г. в «Вопросах философии» статье «Философия и время: вектор сопротивления».
В том уже давнем своём опусе я стремился показать, что в основе любых проявлений философского сопротивления лежит способность человеческой мысли сопротивляться темпоральной стихии, в которую она погружена — трудный, достигаемый усилием нравственного разума отказ от благоприобретённой привычки брать под козырёк перед каждым очередным «велением» времени, верноподданно откликаться на всякий его «зов».
Однако надёжную опору для сопротивляемости такого рода – в чём, опять-таки, старался я убедить читателя в той давней своей статье, - философской мысли может предоставить только её поворот к Другому. Вопреки раболепному следованию «зову времени» - напряжённое вслушивание в сбивчивый непредсказуемый шёпот Другого; вопреки вагнерианским раскатам собственного бытийствующего и пророчествующего нутра – интеллектуальное сострадание к ближнему: не в этом ли основополагающем сдвиге исток философского противостояния вездесущему Zeitgeist’у - противостояния, которое дарует мысли искомую внутреннюю свободу?
Итак, дабы выстоять на ветру исторических перемен, сопротивляющаяся философия должна сохранять свой глубинный потенциал доброты – приемлющей обращённости к ближнему, к Другому, к свету. Должна – и тем более потому, что времена настают такие жестокие. Сопротивляться наступающим со всех сторон ненавистничеству и жестокости – значит, прежде всего, быть добрым, неколебимо добрым, не так ли? Хранить и культивировать, наперекор свирепеющим обстоятельствам, своеобразное мужество доброты – парадоксальную способность твёрдо отстаивать мягкость и восприимчивость человеческой души, тонкую, прихотливую, ранимую ткань человеческого общения…
Так полагал я в то уже далёкое и – по сегодняшним меркам – ещё вегетарианское время.
Ну и что делать мне, и как философу, и просто как человеку, обдумывающему свои дальнейшие жизненные шаги, с этим моим убеждением ныне, в лютую постфевральскую стужу?
Должен откровенно признать: Майдан 2013 – 14 гг. вызвал у меня неприятие. Я, киевлянин, любящий свой город, почувствовал в этих событиях фатальный вызов для той атмосферы культурного синтеза, в которой вырос и жил, и для привычного для меня стиля человеческих взаимоотношений. Я видел, как ожесточаются под излучением майданных прожекторов сердца людей, как нарастает вал взаимного непонимания, нетерпимости и злобы. В общем, мы с женой решили тогда из Украины уехать.
Но вот пришло, вломилось в нашу жизнь 24 февраля 2022 года. Никаких колебаний в восприятии этого акта вселенского зла у меня с самого начала не было и быть не могло. Что сказать – среди своих киевских и вообще украинских близких, друзей, знакомых я не знаю практически никого, чья судьба не была бы исковеркана разразившейся страшной бедой. Я вижу и понимаю, как необратимо изменилось в мире всё, всё настоящее, прошлое и будущее, всё, чем я жил, что любил – и продолжаю любить до сих пор, хотя жить этим всем уже, наверное, не смогу…
Но только возненавидеть Россию, как возненавидели её за последнее время миллионы моих земляков, мне не дано. Бандитов под русским (как и под любым другим) флагом ненавидеть способен, Россию – нет. Наверное, для ненависти такого рода тоже нужен некий особый талант, особое вдохновение, которым я обделён. Простое и, понимаю, беззащитное соображение, объясняющее, по крайней мере, мне самому это моё, в данном случае, неумение ненавидеть: как можно ненавидеть то, из чего соткана твоя собственная духовная плоть?
И вот здесь, думается мне, как раз и вырисовывается возможность (или соблазн?) протянуть в день сегодняшний ариаднину нить той философии сопротивления, которая была изложена выше.
Итак, дабы выстоять на ветру исторических перемен, сопротивляющаяся философия должна сохранять свой глубинный потенциал доброты – приемлющей обращённости к ближнему, к Другому, к свету. Должна – и тем более потому, что времена настают такие жестокие. Сопротивляться наступающим со всех сторон ненавистничеству и жестокости – значит, прежде всего, быть добрым, неколебимо добрым, не так ли? Хранить и культивировать, наперекор свирепеющим обстоятельствам, своеобразное мужество доброты – парадоксальную способность твёрдо отстаивать мягкость и восприимчивость человеческой души, тонкую, прихотливую, ранимую ткань человеческого общения…
Так полагал я в то уже далёкое и – по сегодняшним меркам – ещё вегетарианское время.
Ну и что делать мне, и как философу, и просто как человеку, обдумывающему свои дальнейшие жизненные шаги, с этим моим убеждением ныне, в лютую постфевральскую стужу?
Должен откровенно признать: Майдан 2013 – 14 гг. вызвал у меня неприятие. Я, киевлянин, любящий свой город, почувствовал в этих событиях фатальный вызов для той атмосферы культурного синтеза, в которой вырос и жил, и для привычного для меня стиля человеческих взаимоотношений. Я видел, как ожесточаются под излучением майданных прожекторов сердца людей, как нарастает вал взаимного непонимания, нетерпимости и злобы. В общем, мы с женой решили тогда из Украины уехать.
Но вот пришло, вломилось в нашу жизнь 24 февраля 2022 года. Никаких колебаний в восприятии этого акта вселенского зла у меня с самого начала не было и быть не могло. Что сказать – среди своих киевских и вообще украинских близких, друзей, знакомых я не знаю практически никого, чья судьба не была бы исковеркана разразившейся страшной бедой. Я вижу и понимаю, как необратимо изменилось в мире всё, всё настоящее, прошлое и будущее, всё, чем я жил, что любил – и продолжаю любить до сих пор, хотя жить этим всем уже, наверное, не смогу…
Но только возненавидеть Россию, как возненавидели её за последнее время миллионы моих земляков, мне не дано. Бандитов под русским (как и под любым другим) флагом ненавидеть способен, Россию – нет. Наверное, для ненависти такого рода тоже нужен некий особый талант, особое вдохновение, которым я обделён. Простое и, понимаю, беззащитное соображение, объясняющее, по крайней мере, мне самому это моё, в данном случае, неумение ненавидеть: как можно ненавидеть то, из чего соткана твоя собственная духовная плоть?
И вот здесь, думается мне, как раз и вырисовывается возможность (или соблазн?) протянуть в день сегодняшний ариаднину нить той философии сопротивления, которая была изложена выше.
Да, если первоосновное философское сопротивление есть сопротивление времени, сопротивление «веку сему», и если в истоках этого сопротивления лежит то, что вслед за Василием Гроссманом и Эмманюэлем Левинасом можно было бы назвать добротой, приемлющей обращённостью к Другому, - не мотивирует ли это и не оправдывает ли и в условиях нынешней войны упомянутую позицию мужества доброты – позицию стойкого противостояния ненависти
(соответственно, жестокости, нетерпимости, бесчеловечности, вражде), из каких бы углов эта ненависть ни подымалась? Не силового противления Злу во имя Добра, неизбежность которого при нынешних обстоятельствах очевидна, к сожалению, сама собой, речь о другом: о способности (призвании? обречённости?), наперекор любым штормам, сохранять и взращивать человеческое в человеке – сколь бы ни было это тяжко, обременительно, опасно и в физическом, и в моральном смысле слова. Речь именно о сопротивлении добротой: активном противопоставлении торжествующей бесчеловечности тихого и упорного человеческого присутствия в мире. И, разумеется, о самоопределении философской мысли в этом контексте.
- Как?! – вскричит, должно быть, в этом месте читатель. – Что это за перепев Толстого в наши суровые дни! Вы бы ещё слова Христа про подставленную ланиту сюда приплели – как раз было бы кстати!
Что тут сказать? Тот, кто читал Гегеля, согласится, надеюсь, что любая идея – ничто без пути, ведущего к ней. Путь, которым я, как человек своего времени, пришёл к вышеизложенному, - увы, не толстовский и не евангельский; а стало быть, и нет мне нужды укрываться за «существенными различиями», открещиваясь от высот, заведомо для меня недоступных. Сопротивление добротой, каким я его вижу, сопротивление без кулаков, реальных или метафизических, сопротивление леденящим ветрам агрессии и злобы на каждом пятачке нашего ещё хранящего свою естественную теплоту совместного бытия – о да, такая позиция сомнительна, уязвима, общим достоянием она никоим образом быть не может. Тот, кто выбирает её, должен понимать, чем чревато векторное её несовпадение с яростью благородной, неотвратимо обуревающей массы людей в условиях военного времени. Лично меня укрепляет в подобном выборе одна бесхитростная мысль: вслед за днём сегодняшним, исполненным страданий и ярости, и смутным завтрашним днём, от которого тоже ничего хорошего ждать не приходится, наступит ведь, непременно наступит и день после-завтрашний, когда людям, как бы то ни было, ещё придётся заново по крупицам собирать порушенную материю жизни, заново учиться быть добрыми и открытыми, осваивать трудные азы науки общения, делающей людей людьми. Всегда есть вещи, которые всякий раз приходится начинать заново…
Здесь бы и поставить точку в этом моём размышлении. Мешают, однако, военные сводки. Слушая ежедневные вести о жутких крушениях и разломах человеческого бытия, глядя в горящие возмущением или совсем погасшие глаза жертв очередного «прилёта», переговариваясь с оставшимися на родине близкими, вновь и вновь задаюсь неотступным вопросом: а не бессовестна ли в своей основе сама эта моя неспособность по-настоящему возненавидеть виновников всех этих бедствий? Не слишком ли далеко я захожу в чистоплюйском стремлении отмежеваться от любых проявлений враждебности, уравнивая тем самым правых и виноватых? А пресловутое мужество доброты, если уж держаться за это высокопарное выражение, - не заключается ли оно сегодня именно в том, чтобы стать безоговорочно на сторону невинных жертв агрессии, стать против насильника, обидчика, врага? Как во времена наших дедушек и отцов быть добрым означало быть против Гитлера! И никак иначе! Или мне попросту недостаёт настоящей, действенной жалости к страдающим моим соотечественникам?
Что ж, попробуем всмотреться внимательнее. Итак, кого следует называть врагом и какие бывают враги?
Враг, согласно прямому словарному значению этого слова, - активный недоброжелатель; противник на войне или в каком-либо ином конфликте; тот, кто приносит вред. На войне, в частности, мы видим огромные массы людей, активно стремящихся разрушить наши планы, низвергнуть наши ценности; не чуждо им и навязчивое стремление вообще лишить нас прерогатив субъектности – превратить в безвольных и безответных пленников, бездомных скитальцев или вовсе в груду мёртвых тел. Приходится признать: все эти люди, к сожалению, наши враги, контакт с ними не сулит нам ничего хорошего. И всё-таки будем различать. Среди врагов наших есть, безусловно, те, правда жизни и основные ценностные устремления которых попросту несовместимы с нашими. На свете, говорил сэр Исайя Берлин, немало прекрасных и достойных идеалов, беда в том, что они, эти идеалы, подчас крайне плохо согласуются друг с другом. Несовместимость интересов и ценностей, несовместимость жизненных правд – очевидный повод для человеческой вражды: у нас-де святыня истинная, а у вас идолище поганое; нам-де сам Господь эту землю уготовал – а вы чего здесь толчётесь? – ну и т. д., и т. п.
Всякая несовместимость подобного рода, помимо предлога для военных действий и каких угодно жестокостей (о демонической подпочве последних разговор должен быть особый), даёт, однако, и повод по крайней мере задуматься о более конструктивном способе решения возникающих проблем: о таком обустройстве пространства человеческого общежития – политического, правового, культурного, - которое позволяло бы избегать лобового столкновения несовместимых при ином подходе устремлений, вписывать их в некую более ёмкую, более сложно организованную коэкзистенциальную модель. То, что при плоскостном вѝдении конфликтной ситуации предстаёт взрывоопасным клубком противоречий, способно выявить скрытый потенциал согласования при объёмном (или вообще n + 1-мерном) её осмыслении. Как ни парадоксально (чтобы не сказать издевательски) это сегодня звучит, некоторый опыт такого рода исподволь был накоплен и в Израиле: сотканное из антагонизмов и стиснутое на узкой полоске земли, израильское социальное пространство давно уже разлетелось бы в клочья, если бы было иначе. Даже в нынешних трагических обстоятельствах этот опыт, безусловно, даёт о себе знать. Убеждён, что возможности для подобного разруливания на основе более многомерного и нюансированного структурирования взаимоотношений не исчерпаны и здесь, в местах моего нынешнего обитания, и в поле других острейших конфликтов современности – была бы на то воля сторон.
Но всё это о врагах, так сказать, первого типа – врагах по несовместимости притязаний, жизненных правд, ценностей, интересов. Однако вслушаемся: не отдаётся ли в том, как произносят в окопах нынешних войн слово враг, зловещий отзвук более радикального понимания враждебности, согласно которому враг – это вообще субъект злой воли как таковой? Воли, которая принципиально желает зла, т.е., ближайшим образом, утверждения собственной самости за счёт всяческого угнетения и подавления других.
- Как?! – вскричит, должно быть, в этом месте читатель. – Что это за перепев Толстого в наши суровые дни! Вы бы ещё слова Христа про подставленную ланиту сюда приплели – как раз было бы кстати!
Что тут сказать? Тот, кто читал Гегеля, согласится, надеюсь, что любая идея – ничто без пути, ведущего к ней. Путь, которым я, как человек своего времени, пришёл к вышеизложенному, - увы, не толстовский и не евангельский; а стало быть, и нет мне нужды укрываться за «существенными различиями», открещиваясь от высот, заведомо для меня недоступных. Сопротивление добротой, каким я его вижу, сопротивление без кулаков, реальных или метафизических, сопротивление леденящим ветрам агрессии и злобы на каждом пятачке нашего ещё хранящего свою естественную теплоту совместного бытия – о да, такая позиция сомнительна, уязвима, общим достоянием она никоим образом быть не может. Тот, кто выбирает её, должен понимать, чем чревато векторное её несовпадение с яростью благородной, неотвратимо обуревающей массы людей в условиях военного времени. Лично меня укрепляет в подобном выборе одна бесхитростная мысль: вслед за днём сегодняшним, исполненным страданий и ярости, и смутным завтрашним днём, от которого тоже ничего хорошего ждать не приходится, наступит ведь, непременно наступит и день после-завтрашний, когда людям, как бы то ни было, ещё придётся заново по крупицам собирать порушенную материю жизни, заново учиться быть добрыми и открытыми, осваивать трудные азы науки общения, делающей людей людьми. Всегда есть вещи, которые всякий раз приходится начинать заново…
Здесь бы и поставить точку в этом моём размышлении. Мешают, однако, военные сводки. Слушая ежедневные вести о жутких крушениях и разломах человеческого бытия, глядя в горящие возмущением или совсем погасшие глаза жертв очередного «прилёта», переговариваясь с оставшимися на родине близкими, вновь и вновь задаюсь неотступным вопросом: а не бессовестна ли в своей основе сама эта моя неспособность по-настоящему возненавидеть виновников всех этих бедствий? Не слишком ли далеко я захожу в чистоплюйском стремлении отмежеваться от любых проявлений враждебности, уравнивая тем самым правых и виноватых? А пресловутое мужество доброты, если уж держаться за это высокопарное выражение, - не заключается ли оно сегодня именно в том, чтобы стать безоговорочно на сторону невинных жертв агрессии, стать против насильника, обидчика, врага? Как во времена наших дедушек и отцов быть добрым означало быть против Гитлера! И никак иначе! Или мне попросту недостаёт настоящей, действенной жалости к страдающим моим соотечественникам?
Что ж, попробуем всмотреться внимательнее. Итак, кого следует называть врагом и какие бывают враги?
Враг, согласно прямому словарному значению этого слова, - активный недоброжелатель; противник на войне или в каком-либо ином конфликте; тот, кто приносит вред. На войне, в частности, мы видим огромные массы людей, активно стремящихся разрушить наши планы, низвергнуть наши ценности; не чуждо им и навязчивое стремление вообще лишить нас прерогатив субъектности – превратить в безвольных и безответных пленников, бездомных скитальцев или вовсе в груду мёртвых тел. Приходится признать: все эти люди, к сожалению, наши враги, контакт с ними не сулит нам ничего хорошего. И всё-таки будем различать. Среди врагов наших есть, безусловно, те, правда жизни и основные ценностные устремления которых попросту несовместимы с нашими. На свете, говорил сэр Исайя Берлин, немало прекрасных и достойных идеалов, беда в том, что они, эти идеалы, подчас крайне плохо согласуются друг с другом. Несовместимость интересов и ценностей, несовместимость жизненных правд – очевидный повод для человеческой вражды: у нас-де святыня истинная, а у вас идолище поганое; нам-де сам Господь эту землю уготовал – а вы чего здесь толчётесь? – ну и т. д., и т. п.
Всякая несовместимость подобного рода, помимо предлога для военных действий и каких угодно жестокостей (о демонической подпочве последних разговор должен быть особый), даёт, однако, и повод по крайней мере задуматься о более конструктивном способе решения возникающих проблем: о таком обустройстве пространства человеческого общежития – политического, правового, культурного, - которое позволяло бы избегать лобового столкновения несовместимых при ином подходе устремлений, вписывать их в некую более ёмкую, более сложно организованную коэкзистенциальную модель. То, что при плоскостном вѝдении конфликтной ситуации предстаёт взрывоопасным клубком противоречий, способно выявить скрытый потенциал согласования при объёмном (или вообще n + 1-мерном) её осмыслении. Как ни парадоксально (чтобы не сказать издевательски) это сегодня звучит, некоторый опыт такого рода исподволь был накоплен и в Израиле: сотканное из антагонизмов и стиснутое на узкой полоске земли, израильское социальное пространство давно уже разлетелось бы в клочья, если бы было иначе. Даже в нынешних трагических обстоятельствах этот опыт, безусловно, даёт о себе знать. Убеждён, что возможности для подобного разруливания на основе более многомерного и нюансированного структурирования взаимоотношений не исчерпаны и здесь, в местах моего нынешнего обитания, и в поле других острейших конфликтов современности – была бы на то воля сторон.
Но всё это о врагах, так сказать, первого типа – врагах по несовместимости притязаний, жизненных правд, ценностей, интересов. Однако вслушаемся: не отдаётся ли в том, как произносят в окопах нынешних войн слово враг, зловещий отзвук более радикального понимания враждебности, согласно которому враг – это вообще субъект злой воли как таковой? Воли, которая принципиально желает зла, т.е., ближайшим образом, утверждения собственной самости за счёт всяческого угнетения и подавления других.
И вот: с иными даже «заклятыми врагами», кем бы они ни были, можно искать какие-то точки соприкосновения, линии размежевания, а с врагом как самодостаточным субъектом зла – определённо нет.
Как такого врага ни корми, он всё равно в свой вражеский лес смотрит и будет смотреть. Упоённый злой патетикой собственной мощи, он презирает всё, что превосходит горизонт его индивидуальной или групповой («наш народ», «наша держава», наш всемирный халифат) самоутверждающейся субъективности. С нравственными задатками подлинной любви, совести, благоговения перед какими бы то ни было действительно высокими ценностями такой «триумф воли» поистине несовместим: «традиционные» псевдоценности, о которых представители подобного умонастроения, отвлекаясь от стержневой военной темы, не прочь порою порассуждать, - не что иное как подпорки для их собственного самоутверждения (группового, повторяю, или же вовсе индивидуального – момент оборотничества здесь ни в коем случае исключать нельзя).
Вследствие подобного выбора (точнее, извращения воли), его субъект, следует прямо признать, фактически сам, по своей собственной инициативе нравственно оскопляет себя - лишает себя нравственных свойств человечности, включая и то сокровенное, жертвенное её начало, благодаря которому другое человеческое существо выступает для нас неизменным предметом любви, сострадания и жалости. Хлёсткое словечко нелюди просится на перо…
Однако будем осторожны со словами. Беда в том, что описанный враг второго типа – фигура для нашего времени отнюдь не гипотетическая. Бесстыдная идеология силы, сродни дикарскому возгласу «мы их задавим!» - как ни страшно это вымолвить, задаёт нынче тон в России – в нашей России. Реальный способ поведения сегодняшних поборников «русской идеи» и «русского мира», увы, этой идеологии под стать. И вот: врагов первого типа, так сказать, врагов по несовместимости, можно хотя бы пытаться понять, достучаться до их собственной правды, что в конечном счёте дало бы шанс строить с ними вместе сложный человеческий мир. В отношениях же с врагами второго рода, к которым несомненно принадлежат инициаторы нынешней бойни, приходится исходить из предположения, что этой самой «собственной правды» у них попросту нет: нет того, что заслуживало бы высокого наименования правды, как нет настоящих выношенных ценностей, превосходящих манию имперского величия, нет той таинственной ауры человечности, которая в любых своих проявлениях заслуживает уважения, понимания и сочувствия. Нет и нет – при всей изощрённости предлагаемых эрзацев. Попустительствовать такому врагу – значит потакать агрессии и вселенскому хамству. И, стало быть…
Но, всё-таки, буду осторожнее в своих оценках – в дни, когда, по слову поэта, и воздух пахнет смертью, особенно важна осмотрительность. При всей асимметричности российско-украинского конфликта с точки зрения критериев права и морали, надо помнить: люди и группы людей, обуянные злом, злым пафосом самоутверждения любой ценой, имеются как с той, так и с другой стороны рокового разлома. Как с той, так и с другой стороны, под корой всех идеологических напластований, на карту поставлен, вовлечён в кровавую игру и свой особый человеческий опыт, выстраданный и честный, и этот опыт, как бы то ни было, необходимо извлечь из-под завалов, осмыслить, спасти. Да, у лиходеев нет ценностей, чем бы они ни божились; ценностей, однако, не может не быть у народа, у поколений людей, проживших трудную, самоотверженную и, в основе своей, достойную и красивую жизнь. Откреститься от этих ценностей, представляющих собой неотъемлемую часть мировой культуры и вплетающих в полифонию этой культуры свой неповторимый голос, - я, например, не могу. И, стало быть, я не могу, никакого внутреннего права не имею солидаризоваться с теми, кто сегодня пытается отправить эти ценности на свалку - эти ценности, этот язык, этот опыт…
Вследствие подобного выбора (точнее, извращения воли), его субъект, следует прямо признать, фактически сам, по своей собственной инициативе нравственно оскопляет себя - лишает себя нравственных свойств человечности, включая и то сокровенное, жертвенное её начало, благодаря которому другое человеческое существо выступает для нас неизменным предметом любви, сострадания и жалости. Хлёсткое словечко нелюди просится на перо…
Однако будем осторожны со словами. Беда в том, что описанный враг второго типа – фигура для нашего времени отнюдь не гипотетическая. Бесстыдная идеология силы, сродни дикарскому возгласу «мы их задавим!» - как ни страшно это вымолвить, задаёт нынче тон в России – в нашей России. Реальный способ поведения сегодняшних поборников «русской идеи» и «русского мира», увы, этой идеологии под стать. И вот: врагов первого типа, так сказать, врагов по несовместимости, можно хотя бы пытаться понять, достучаться до их собственной правды, что в конечном счёте дало бы шанс строить с ними вместе сложный человеческий мир. В отношениях же с врагами второго рода, к которым несомненно принадлежат инициаторы нынешней бойни, приходится исходить из предположения, что этой самой «собственной правды» у них попросту нет: нет того, что заслуживало бы высокого наименования правды, как нет настоящих выношенных ценностей, превосходящих манию имперского величия, нет той таинственной ауры человечности, которая в любых своих проявлениях заслуживает уважения, понимания и сочувствия. Нет и нет – при всей изощрённости предлагаемых эрзацев. Попустительствовать такому врагу – значит потакать агрессии и вселенскому хамству. И, стало быть…
Но, всё-таки, буду осторожнее в своих оценках – в дни, когда, по слову поэта, и воздух пахнет смертью, особенно важна осмотрительность. При всей асимметричности российско-украинского конфликта с точки зрения критериев права и морали, надо помнить: люди и группы людей, обуянные злом, злым пафосом самоутверждения любой ценой, имеются как с той, так и с другой стороны рокового разлома. Как с той, так и с другой стороны, под корой всех идеологических напластований, на карту поставлен, вовлечён в кровавую игру и свой особый человеческий опыт, выстраданный и честный, и этот опыт, как бы то ни было, необходимо извлечь из-под завалов, осмыслить, спасти. Да, у лиходеев нет ценностей, чем бы они ни божились; ценностей, однако, не может не быть у народа, у поколений людей, проживших трудную, самоотверженную и, в основе своей, достойную и красивую жизнь. Откреститься от этих ценностей, представляющих собой неотъемлемую часть мировой культуры и вплетающих в полифонию этой культуры свой неповторимый голос, - я, например, не могу. И, стало быть, я не могу, никакого внутреннего права не имею солидаризоваться с теми, кто сегодня пытается отправить эти ценности на свалку - эти ценности, этот язык, этот опыт…
Среди жертв нынешней проклятой войны, в тени загубленных жизней, сломанных судеб и истерзанных городов таится утрата, на мой взгляд, не менее горькая и не менее заслуживающая того, чтобы мы неустанно помнили о ней, – тихая утрата сложившейся на протяжении десятилетий сети непосредственных человеческих связей,
той питательной грибницы общения, которая определяла тонус и смысл повседневного существования миллионов и миллионов людей. Её, эту спасительную грибницу, также сметает порывами ненависти: каждый день, каждый час продолжающегося безумия наносит ей новый непоправимый ущерб.
И, значит, подсказывает сердце, есть, как бы то ни было, резон отстаивать, посреди всего нынешнего упоения энергетикой вражды, хрупкие позиции порушенной человечности, человеческой открытости и доброты. Авось, если не здесь и не сегодня, то когда-нибудь, в чаемом далёко это кому-нибудь пригодится. Не зря ещё Аристотель когда-то молвил: целью войны является мир. Свет угасать не должен – свет, соучастниками которого являемся и мы с вами, и каждый из нас, каждый на своём особенном месте – и вы, и я…
Говорю об этом без всякого самообольщения. Обосновывать позицию мужества доброты в философском дискурсе не означает самому на него притязать. Кто вообще дал бы мне право считать себя добрым человеком? Какой я добрый, если не могу всей душой стать на сторону тех, кто впрямую противится агрессивному злу, не могу сделать ничего осязаемо полезного для них? Хотя, естественно, предаваясь нравственным рассуждениям, трудно избежать рефлексов, досаднейшим образом падающих на твою собственную персону. Ну да чёрт с ними, с рефлексами, не в этом суть. Просто свой долг философствующего сопричастника текущих событий я вижу в том, чтобы со всей возможной убедительностью представить упомянутую позицию на ваш суд, уважаемый читатель. Вот и всё.
Червь сомнения, однако, покоя не даёт. Так ли, - нашёптывает он мне, - вообще верна твоя изначальная установка на противостояние некоей «вселенской» злобе, от которой якобы надо спасать сегодняшний мир? Что, если всё дело именно в этой империи post mortem, этой злосчастной и злокозненной стране, которую ты по неочевидным причинам упорно именуешь своей, - с её неправильным устройством, её дикарским поведением? Уйдите, расточитесь как смрадное облако, сгиньте в небытии, и сразу всем станет легче дышать – и в Европе, и в Америке, и в Африке, и в Китае… Разве ты не видишь, туча, без тебя насколько лучше? Или тебе попросту неведомо чувство стыда?
Не скрою - раздумья такого рода временами посещают меня: что поделаешь!
И, значит, подсказывает сердце, есть, как бы то ни было, резон отстаивать, посреди всего нынешнего упоения энергетикой вражды, хрупкие позиции порушенной человечности, человеческой открытости и доброты. Авось, если не здесь и не сегодня, то когда-нибудь, в чаемом далёко это кому-нибудь пригодится. Не зря ещё Аристотель когда-то молвил: целью войны является мир. Свет угасать не должен – свет, соучастниками которого являемся и мы с вами, и каждый из нас, каждый на своём особенном месте – и вы, и я…
Говорю об этом без всякого самообольщения. Обосновывать позицию мужества доброты в философском дискурсе не означает самому на него притязать. Кто вообще дал бы мне право считать себя добрым человеком? Какой я добрый, если не могу всей душой стать на сторону тех, кто впрямую противится агрессивному злу, не могу сделать ничего осязаемо полезного для них? Хотя, естественно, предаваясь нравственным рассуждениям, трудно избежать рефлексов, досаднейшим образом падающих на твою собственную персону. Ну да чёрт с ними, с рефлексами, не в этом суть. Просто свой долг философствующего сопричастника текущих событий я вижу в том, чтобы со всей возможной убедительностью представить упомянутую позицию на ваш суд, уважаемый читатель. Вот и всё.
Червь сомнения, однако, покоя не даёт. Так ли, - нашёптывает он мне, - вообще верна твоя изначальная установка на противостояние некоей «вселенской» злобе, от которой якобы надо спасать сегодняшний мир? Что, если всё дело именно в этой империи post mortem, этой злосчастной и злокозненной стране, которую ты по неочевидным причинам упорно именуешь своей, - с её неправильным устройством, её дикарским поведением? Уйдите, расточитесь как смрадное облако, сгиньте в небытии, и сразу всем станет легче дышать – и в Европе, и в Америке, и в Африке, и в Китае… Разве ты не видишь, туча, без тебя насколько лучше? Или тебе попросту неведомо чувство стыда?
Не скрою - раздумья такого рода временами посещают меня: что поделаешь!
Думи мої, думи мої,
Лихо мені з вами!..
Впрочем, о себе лично скажу: чувство стыда мне знакомо. В том числе стыда за свою страну, её ментальность, её нравственный уклад. Если кому интересно, ещё в допотопном 1989 г. была у меня об этом книжица (изданная, кстати, в Москве); тема национального стыда и национального покаяния – непременная составляющая университетских курсов по этике, которые довелось мне читать на протяжении 1990 – 2000-х годов. В русле упомянутой тематики говорил я, между прочим, студентам своим и о том, как значимо, как целительно, когда критические голоса по поводу той или иной национальной культуры раздаются из среды выразителей её собственного самосознания, - и чем, напротив, опасны ситуации, когда шквал уличающей критики обрушивается на голову людей, естественно любящих свою культуру, свои обычаи и свою страну, преимущественно извне; за примерами далеко ходить не надо…
…Интересно, вспоминает ли теперь хоть кто-то из студентов моих те тогдашние лекции?..
Так вот, спешу заверить читателя, ныне мне тем паче и стыдно, и больно, и ничего я приглаживать не хочу. Опять вспоминаются времена допотопные: как тогда на семинарах по этике ответственности у нас словно бы сам собою возникал сакраментальный вопрос - о преступлениях, относительно которых человек лишён свободы прощать, преступлениях, простить которые невозможно. Невозможно в моральном смысле: не подобает, не дóлжно, нельзя... Вопрос этот неявным образом предполагал, что тот, кто им задаётся, примеривает роль решающей инстанции на самого себя: а мог бы я, могли бы мы как субъекты ответственного морального решения простить в конце концов, отпустить в безбрежные просторы былого злодеяние такое и вот такое? Но что мешало мне, замечтавшемуся идиоту-преподавателю, и таким, как я, вольным или невольным преемникам некоей вполне осязаемой культурно-исторической общности, уже в те сравнительно вегетарианские годы нравственно вообразить самих себя в предвидимом положении лиц, подлежащих чужому решению о прощении или непрощении – или же, говоря определённее, в положении отщепенцев, коих простить невозможно… Невозможно - ибо кем были бы мои земляки в Украине, когдатошние мои студенты, если бы нас – ну не тебя в отдельности, а всё же и тебя, каждого, кто несёт на себе это невыносимое бремя, кто не отверг и пока жив не отвергнет его тяжкую сень, - вдруг простили? Не-ет: немыслимо, недостойно, нельзя!
…Вот и приходится глотать невыплаканные слёзы и платить по полному счёту: своим призванием, своей судьбой, своей, будь она трижды неладна, распроклятой совестью. Всё равно ведь несравнимо с оплакиванием близких, погибших под «прилётами» твоей замечательной страны! Как прикажете глядеть в глаза тем, у кого дети на фронте, у кого шальным снарядом разворотило отчий дом, тем, чьи леса и поля на десятилетия вперёд нафаршированы смертью?! Нет, знаете, испытывать (в очередной раз) стыд – этого для нас, по нынешним временам, пожалуй что маловато…
Ныне, как известно, в ходу идея «отмены» русской культуры. В принципе, такая идея – да простят меня те, кого это может задеть, - представляется мне типичным проявлением современного скудоумия: жить без Достоевского – всё равно что жить без Эсхила, без Гёте. И тем не менее, архитекторам идентичности нынешней Украины, с непревзойдённой настойчивостью вычёркивающим из обихода и памяти своей уходящей в вольное плавание страны всё имеющее отношение к России, я лично, как выбравший свою участь русскоговорящий сын этой земли, выросший в уютном городском квартале между улицей Пушкинской и садиком Тараса Шевченко, возражать не решусь: воля ваша, живите как вам угодно. Насильно, как говорится, мил не будешь, а без милости, без взаимной любви совместное проживание унизительно и постыло – что бы ни думали на сей счёт там, в Кремле. Чем меньше останется следов векового российского влияния, тем легче, понимаю, вам будет сегодня дышать. И потом, какие захватывающие перспективы откроются – уже открываются – перед вами в желанной дали! Творческий союз и взаимодействие культуры украинской и культур польской, германской, американской, британской, японской, новозеландской… Уважайте только права тех «некоренных» обитателей вашей земли, для которых память Пушкина и Достоевского свята, – ну вы же цивилизованные люди!
…Прорываясь сквозь всю горечь и боль состоявшейся разлуки, мысль о послевоенной – точнее говоря, постфевральской, ведь вслед за февралём случается порой и весна, – так вот, скажу так, постфевральской судьбе моего Города и моего родного края тем не менее не покидает меня. Как сложится эта судьба, что возобладает в ней по окончании побоища? Дальнейшее разбухание национальной гордыни, пропитанной ненавистью к врагам и обидой на недостаточно помогавших, - либо становление обновлённой, действительно европейской по духу своему человеческой общности: общности людей, прошедших закалку совместным опытом боли и совместным противостоянием злу? Людей, отзывчивых на беды и радости друг друга, свободолюбивых и уважающих свободу Другого, главное же - человечных, во всей смысловой полноте европейского представления о гуманности... Не высока ли планка для сообщества нынешних украинцев - смертельно уставших, оглушённых безысходной борьбой, потрясённых злодеяниями нахлынувших «орков» и напрочь истребивших в себе светлую память прошлого? Но если – вообразим себе на мгновение такую картину – сегодняшнему человечеству в целом удастся каким-то чудом выбраться из наползающего на него сочетанного кризисного кошмара, экологического, энергетического, айтишного и ещё Бог весть какого, и заново оглядеться вокруг в поисках возможностей дальнейшего существования, - не предстанет ли перед нами, в конечном счёте, подобное же сообщество предельно измученных, поражённых лавиной бедствий, нетвёрдо помнящих себя субъектов, заново открывших в себе словно бы внутреннее утро - исток реального понимания того, что значит, что все они – люди? Того, как бесценно, как благодатно живое присутствие на этой изнурённой земле?
…Интересно, вспоминает ли теперь хоть кто-то из студентов моих те тогдашние лекции?..
Так вот, спешу заверить читателя, ныне мне тем паче и стыдно, и больно, и ничего я приглаживать не хочу. Опять вспоминаются времена допотопные: как тогда на семинарах по этике ответственности у нас словно бы сам собою возникал сакраментальный вопрос - о преступлениях, относительно которых человек лишён свободы прощать, преступлениях, простить которые невозможно. Невозможно в моральном смысле: не подобает, не дóлжно, нельзя... Вопрос этот неявным образом предполагал, что тот, кто им задаётся, примеривает роль решающей инстанции на самого себя: а мог бы я, могли бы мы как субъекты ответственного морального решения простить в конце концов, отпустить в безбрежные просторы былого злодеяние такое и вот такое? Но что мешало мне, замечтавшемуся идиоту-преподавателю, и таким, как я, вольным или невольным преемникам некоей вполне осязаемой культурно-исторической общности, уже в те сравнительно вегетарианские годы нравственно вообразить самих себя в предвидимом положении лиц, подлежащих чужому решению о прощении или непрощении – или же, говоря определённее, в положении отщепенцев, коих простить невозможно… Невозможно - ибо кем были бы мои земляки в Украине, когдатошние мои студенты, если бы нас – ну не тебя в отдельности, а всё же и тебя, каждого, кто несёт на себе это невыносимое бремя, кто не отверг и пока жив не отвергнет его тяжкую сень, - вдруг простили? Не-ет: немыслимо, недостойно, нельзя!
…Вот и приходится глотать невыплаканные слёзы и платить по полному счёту: своим призванием, своей судьбой, своей, будь она трижды неладна, распроклятой совестью. Всё равно ведь несравнимо с оплакиванием близких, погибших под «прилётами» твоей замечательной страны! Как прикажете глядеть в глаза тем, у кого дети на фронте, у кого шальным снарядом разворотило отчий дом, тем, чьи леса и поля на десятилетия вперёд нафаршированы смертью?! Нет, знаете, испытывать (в очередной раз) стыд – этого для нас, по нынешним временам, пожалуй что маловато…
Ныне, как известно, в ходу идея «отмены» русской культуры. В принципе, такая идея – да простят меня те, кого это может задеть, - представляется мне типичным проявлением современного скудоумия: жить без Достоевского – всё равно что жить без Эсхила, без Гёте. И тем не менее, архитекторам идентичности нынешней Украины, с непревзойдённой настойчивостью вычёркивающим из обихода и памяти своей уходящей в вольное плавание страны всё имеющее отношение к России, я лично, как выбравший свою участь русскоговорящий сын этой земли, выросший в уютном городском квартале между улицей Пушкинской и садиком Тараса Шевченко, возражать не решусь: воля ваша, живите как вам угодно. Насильно, как говорится, мил не будешь, а без милости, без взаимной любви совместное проживание унизительно и постыло – что бы ни думали на сей счёт там, в Кремле. Чем меньше останется следов векового российского влияния, тем легче, понимаю, вам будет сегодня дышать. И потом, какие захватывающие перспективы откроются – уже открываются – перед вами в желанной дали! Творческий союз и взаимодействие культуры украинской и культур польской, германской, американской, британской, японской, новозеландской… Уважайте только права тех «некоренных» обитателей вашей земли, для которых память Пушкина и Достоевского свята, – ну вы же цивилизованные люди!
…Прорываясь сквозь всю горечь и боль состоявшейся разлуки, мысль о послевоенной – точнее говоря, постфевральской, ведь вслед за февралём случается порой и весна, – так вот, скажу так, постфевральской судьбе моего Города и моего родного края тем не менее не покидает меня. Как сложится эта судьба, что возобладает в ней по окончании побоища? Дальнейшее разбухание национальной гордыни, пропитанной ненавистью к врагам и обидой на недостаточно помогавших, - либо становление обновлённой, действительно европейской по духу своему человеческой общности: общности людей, прошедших закалку совместным опытом боли и совместным противостоянием злу? Людей, отзывчивых на беды и радости друг друга, свободолюбивых и уважающих свободу Другого, главное же - человечных, во всей смысловой полноте европейского представления о гуманности... Не высока ли планка для сообщества нынешних украинцев - смертельно уставших, оглушённых безысходной борьбой, потрясённых злодеяниями нахлынувших «орков» и напрочь истребивших в себе светлую память прошлого? Но если – вообразим себе на мгновение такую картину – сегодняшнему человечеству в целом удастся каким-то чудом выбраться из наползающего на него сочетанного кризисного кошмара, экологического, энергетического, айтишного и ещё Бог весть какого, и заново оглядеться вокруг в поисках возможностей дальнейшего существования, - не предстанет ли перед нами, в конечном счёте, подобное же сообщество предельно измученных, поражённых лавиной бедствий, нетвёрдо помнящих себя субъектов, заново открывших в себе словно бы внутреннее утро - исток реального понимания того, что значит, что все они – люди? Того, как бесценно, как благодатно живое присутствие на этой изнурённой земле?
Общаясь со своими близкими и друзьями, оставшимися в Украине, нам с женой то и дело доводится поражаться повседневным жизненным историям людей, наших соотечественников, в трагических обстоятельствах обнаруживающих дотоле неведомые им самим ресурсы нравственной стойкости, самоотверженности, воли к добру.
Случаются, конечно, и открытия иного рода… Что ж, испытаниям военного времени – на то они и испытания! – свойственно открывать людей с неожиданной стороны; характер подобных открытий, свидетелями которых являемся мы сегодня, при всей своей – употреблю сильное слово, ведь речь идёт о родне – душераздирающей неоднозначности, оставляет всё-таки надежду на то, что искры человечности не будут затоптаны Молохом войны окончательно. А значит – значит, есть смысл думать о дне послезавтрашнем, беречь что есть сил уцелевшие человеческие связи, подбирать любые неугасшие искры человечности и добра – ради будущего света? Постбудущего постсвета? Или просто так – ныне, и присно, и во веки наших недолгих веков?
Сопротивление добротой…
Ну-с, а относительно того, что ушло навсегда, сгинуло, кануло в Лету, того, перед чем немеет душа… Вопросы крови, читатель, как изволите помнить, самые сложные вопросы в мире. Аура этих холмов, дыхание этой реки, прозрачность осенних киевских утр впечатаны в нашу духовную кровь: они навек останутся с нами, по ту и другую сторону нашей вины, обиды и боли. И когда-нибудь ещё скажется, убеждён, как-нибудь да скажется то, перед чем сегодня коченеет душа…
О, разумеется, когда-нибудь, не сразу, не сейчас. Именно что послезавтра: после завтра.
Ибо на завтра никаких надежд у меня нет. Не такой уж я наивный молодой человек, чтобы надеяться, что у кого-то в ближайшей перспективе палец шевельнётся разгребать нынешние колоссальные завалы. Не верю, что из массового сознания россиян в одночасье возьмёт да и выветрится успокоительная побасёнка о том, будто царю из его высоких палат виднее, равно как гадкая привычка взирать на братьев своих по человечеству начальственным взглядом и укоренившееся с незапамятных времён убеждение, что мы, дескать, самые сердечные, справедливые и героические на свете, а все, кто вокруг, прощелыги или дураки. Также не верю и представить себе не могу, чтобы знакомцы и сородичи мои в Украине вдруг забыли – не только о нынешних «прилётах», но и о том вековом, ожесточённом, тяжёлом, что пророческими складками легло на измождённое лицо украинского национального гения. Не верю и не поверю, будто там и здесь, что в России, что в Украине, разом сойдёт на нет пагубная склонность к мышлению народами, ставшая ныне в обеих странах едва ли не идеологической нормой. Не верю, что украинские мои соотечественники, после всего произошедшего и происходящего на наших глазах, вновь проникнутся благодарной симпатией к русской культуре, в лоне которой были выпестованы, а сострадательные россияне с их пресловутым всемирным болением за всех массово возлюбят культуру украинскую, постигнут и примут мучительную правду, застывшую в злых морщинах её бардов, в её горьких соляных отложениях…
Верю (верю? – невольно спрашиваю себя) в то, что вслед за завтрашним днём, каков бы он ни был, наступит всё же, вопреки апокалиптическим прогнозам, и день после-завтрашний, и людям на руинах былого, ну да, ещё предстоит заново учиться быть людьми, жить во взаимной симпатии, добре и мире. Просто потому, что иначе по-человечески жить невозможно. Вязкая духовная кровь изначальной людской доброты и в моменты разгула ненависти пульсирует в нас, сообщает наши души, наши адреса и дома, наши города, холмы и реки. Преступление против этой изначальной человеческой связи есть то же кровопролитие: нанося удары по Киеву, мы бьём по Москве; мечтая, как запылает Москва, поджигаем родной свой Город, высящийся над Днепром.
Да, народ народу простить тяжело, порой невозможно; а вот человека человек, скрепя сердце, прощает: добрый человек справедлив, но отходчив – надо жить дальше…
Сопротивление добротой…
Ну-с, а относительно того, что ушло навсегда, сгинуло, кануло в Лету, того, перед чем немеет душа… Вопросы крови, читатель, как изволите помнить, самые сложные вопросы в мире. Аура этих холмов, дыхание этой реки, прозрачность осенних киевских утр впечатаны в нашу духовную кровь: они навек останутся с нами, по ту и другую сторону нашей вины, обиды и боли. И когда-нибудь ещё скажется, убеждён, как-нибудь да скажется то, перед чем сегодня коченеет душа…
О, разумеется, когда-нибудь, не сразу, не сейчас. Именно что послезавтра: после завтра.
Ибо на завтра никаких надежд у меня нет. Не такой уж я наивный молодой человек, чтобы надеяться, что у кого-то в ближайшей перспективе палец шевельнётся разгребать нынешние колоссальные завалы. Не верю, что из массового сознания россиян в одночасье возьмёт да и выветрится успокоительная побасёнка о том, будто царю из его высоких палат виднее, равно как гадкая привычка взирать на братьев своих по человечеству начальственным взглядом и укоренившееся с незапамятных времён убеждение, что мы, дескать, самые сердечные, справедливые и героические на свете, а все, кто вокруг, прощелыги или дураки. Также не верю и представить себе не могу, чтобы знакомцы и сородичи мои в Украине вдруг забыли – не только о нынешних «прилётах», но и о том вековом, ожесточённом, тяжёлом, что пророческими складками легло на измождённое лицо украинского национального гения. Не верю и не поверю, будто там и здесь, что в России, что в Украине, разом сойдёт на нет пагубная склонность к мышлению народами, ставшая ныне в обеих странах едва ли не идеологической нормой. Не верю, что украинские мои соотечественники, после всего произошедшего и происходящего на наших глазах, вновь проникнутся благодарной симпатией к русской культуре, в лоне которой были выпестованы, а сострадательные россияне с их пресловутым всемирным болением за всех массово возлюбят культуру украинскую, постигнут и примут мучительную правду, застывшую в злых морщинах её бардов, в её горьких соляных отложениях…
Верю (верю? – невольно спрашиваю себя) в то, что вслед за завтрашним днём, каков бы он ни был, наступит всё же, вопреки апокалиптическим прогнозам, и день после-завтрашний, и людям на руинах былого, ну да, ещё предстоит заново учиться быть людьми, жить во взаимной симпатии, добре и мире. Просто потому, что иначе по-человечески жить невозможно. Вязкая духовная кровь изначальной людской доброты и в моменты разгула ненависти пульсирует в нас, сообщает наши души, наши адреса и дома, наши города, холмы и реки. Преступление против этой изначальной человеческой связи есть то же кровопролитие: нанося удары по Киеву, мы бьём по Москве; мечтая, как запылает Москва, поджигаем родной свой Город, высящийся над Днепром.
Да, народ народу простить тяжело, порой невозможно; а вот человека человек, скрепя сердце, прощает: добрый человек справедлив, но отходчив – надо жить дальше…
…І на оновленій землі
Врага не буде, супостата,
А буде син, і буде мати,
І будуть люде на землі
(Т. Шевченко)
Вот эти бы строчки прозорливца Кобзаря почаще нам всем вспоминать. И готовить своё сердце к миру. Даже если понадобиться по-настоящему это нам сможет лишь один-единственный раз в жизни – прямо сейчас...
Так что я остаюсь при своём. Судите.
Так что я остаюсь при своём. Судите.
***
Всякий текст на чём-то кончается – но не прекращается ход реальных событий. Всё круче вздымается злоба века сего, всё жёстче, всё безысходнее сжимается пружина ненависти…
Нагария, Израиль. Июль – декабрь 2023 г.